Город на холме

− Значит, вот он, наш узник совести. Лицо палестинского сопротивления.

Малка засмеялась жутким надтреснутым смехом, задрав лицо к потолку. Совсем как покойная Офира. Звук был такой, что содрогнулся седой человек с парашютными крыльями на груди и беретом десантника под погоном. Смех прекратился так же внезапно, как начался, она стояла перед нами в летящей белоснежной юбке и приталеной синей жакетке с тремя массивными застежками. Воплощение скромности и утонченности.

− Что вы хотите с ним делать?

− Предъявить ему обвинение в издевательствах над вами. У нас есть та хроника, которую он заснял.

− Я готова. Все, что нужно, я сделаю. Только не дайте ему помереть. Выводить из голодовки следует очень аккуратно. Я не медик, но мой отец держал голодовки в советских тюрьмах.

− Мой тоже, – подал голос офицер с компьютером. – в Перми.

− А мой в Мордовии, – улыбнулась Малка.

− Вы бы еще всю Сибирь вспомнили, – хмыкнул командующий, но напряжение спало.

− У меня к вам две просьбы, – повернулась к нему Малка. − Организуйте мне пресс-конференцию. Я хочу, чтобы все это видели, – съемки и мою спину. Никакие они не правозащитники и не борцы за человеческое достоинство. Они не имеют права даже стоять рядом с этими святыми для нас понятиями. Я хочу рассказать всему миру, что они делают с людьми, оказавшимися в их власти. Рассказать и показать. Чтобы все увидели этот звериный оскал. Мне трудно заново переживать это, я стараюсь жить по Торе, и раздеваться перед посторонними людьми не в моих привычках. Но ради доброго имени нашей страны, я это сделаю. Устройте мне пресс-конференцию, мефакед.

Обращение по уставу прозвучало в исполнении Малки так смешно, что мы все невольно заулыбались.

− А вторая просьба?

− Останьтесь с нами пообедать. У евреев радость, праздник. Он сказал мне: даже если придется обменивать тебя живой, я тебе перед обменом лицо изуродую. Будешь сидеть в психушке и бить зеркала, лишь бы в них не отражаться. Но я дома с мужем, с детьми, с евреями. Ни в какой не в психушке. Разделите со мной эту радость.

− Лиор, что у нас с расписанием?

− Брифинг в шестнадцать ноль-ноль.

− Какой идиот назначил брифинг на праздник?

Повисло неловкое молчание. Всем стало ясно, какой.

− Передвинь брифинг на семнадцать-тридцать. Мы остаемся.

Если бы Малка удосужилась спросить меня, я бы сказал, что ей надо лечь в постель, выпить чего-нибудь успокаивающего и поспать, а не кормить эту голодную ораву. Вообще-то я любил наблюдать за ней в роли маленькой хозяйки большого дома, если уж быть до конца честным – гордился. Ладно, пускай делает, если ей это в кайф. Ради праздника она извлекла на свет божий бабушкино наследство, сервиз, чудом переживший обстрелы и бомбежки Ленинграда и последующий переезд в Израиль. Народ с благодарностью подмел и грибной суп, и плов, и нечто, когда куча разных овощей набивается мясом и все запекается в одной кастрюле. Разговаривала Малка в основном с гостями на нейтральные темы, но каждый раз пробегая мимо меня касалась моего плеча. За кофе с печеными яблоками командующий округом сказал:

− Насчет пресс-конференции. У вас еще есть время подумать. Я не отказываюсь и не отговариваю, но это решение должно быть осознанным. Ваши жизни станут публичным достоянием. Каждое ваше слово, Малка, будет подвергаться сомнению. Наша пресса сочувствует убийцам, а вы от них сочувствия не дождетесь потому, что вы еврейка и живете там, где живете. Они будут писать про вас разные гадости, искажать ваши слова. Они это умеют, поверьте мне. А на тебя, Стамблер, вот такая (он показал какая) пачка компромата. Те левые активисты, которые регулярно таскаются в Хеврон, уже запомнили тебя в лицо и по имени. Прошлой осенью профессор Йонатан Страг записался ко мне на прием, чтобы пожаловаться на тебя.

− Слава Богу, хоть не на родного сына, – вставил я.

− Не волнуйся, − грустно усмехнулся полковник. – На сына он тоже жаловался. Я говорю это к тому, что ты не из тех, кто будет сидеть и слушать, как правдивость и честь твоей жены подвергают сомнению. Для тебя эта пресс-конференция может кончиться тюремным сроком. Подумайте и сообщите мне. Решение должно быть общим на двоих.

Гости ушли. Мы с Малкой стояли в прихожей. Широкая юбка не помешала ей буквально прыгнуть на меня, обхватив руками за шею и ногами пониже. Маленькое тело сотрясалось от беззвучных рыданий.

− Больно, Шрага… Больно… Бо-о-льно!

В любой момент могут явиться Гельфанды с Реувеном, а мы тут стоим. Переместились в салон на диван. Я смотрел в быстро темнеющее небо за окном, успокаивал ее, как младенца, и думал про пресс-конференцию. Для чего ей это надо? Как она сказала – ради доброго имени нашей страны. Страна обойдется, тем более что в глазах мирового общественного мнения мы всегда были и будем виноваты. Малка для страны уже достаточно сделала и делает. А если нет? Если ей, как Натану, надо посмотреть в глаза своему мучителю и сказать перед свидетелями – вот он, Амалек[267], вот то, что он мне сделал. Розмари учила меня: преступление продолжается, пока жертва молчит.