Город на Стиксе

— Да! Как вы поняли, я писать не умею, да и некогда заниматься несвойственным мне делом. Не мое это. Взялась было девушка из московского пиар-агентства — я почитал и вижу: все не то. Лиза, это должен быть я, а не кто-то другой, но как это сделать, не знаю.

— Сделать-то в принципе можно, если, конечно, есть время.

— Сколько вам нужно?

— Не знаю. Может быть, месяцев пять.

— Два.

— Нереально.

— Не нужно писать «Войну и мир». К тому же, будет масса фотографий.

— Не знаю.

— Хорошо, три месяца устроит?

— Пять.

— Согласен на три с половиной.

— Нет, я должна подумать. И есть одно условие.

— Какое?

— Вы должны будете выделить на это время.

— То есть как?

— Если я возьмусь за работу, то она будет выглядеть так. Во-первых, я должна не только получить о вас нуж-ную информацию: ну, родился, учился, женился… Этого мало. Я должна буду узнать о вас все, понимаете?

— Все, все, все?

— Ну, изнанку работы, процесс. Вашу кухню, короче.

— Да что вы! Хорошо, я вас понял, согласен.

Мы вернулись в столовую, где уже был подан десерт с шампанским, от которого я пыталась отказаться, впрочем, безуспешно. Мы молчали и слушали Баха. Бернаро зажег причудливые, все время меняющие форму свечи. Все было, как сказала бы Жанка, жутко изысканно, аж противно.

Однако молчать с ним под Баха было так легко и комфортно, что я всерьез начала опасаться тех самых неделовых отношений, которые, как сорняки после дождя, начали прорастать к концу вечера. Я настояла, чтобы домой меня отвез его водитель.

Глава четвертая. Медные всадники

1

Подозрительно благостная полоса моей жизни, начавшаяся светским ужином у Бернаро, продлилась. Даже тяжкое ощущение утраты, не покидавшее меня после гибели Крутилова, словно бы притупилось. И запропастившийся куда-то Саша Водонеев вылетел из головы. Мне предложили съездить на гастроли в Питер. С «Другим театром». На неделю. В Ленинград!..

А в Питере к тому же томилась в загородном доме удачно вышедшая замуж моя подруга Ирка Верховская. Когда выяснилось, что как раз в это время ее муж отбывает в командировку, и мы будем свободны, как ветер, я поняла: во-первых, это неспроста, а во-вторых, так не бывает, и непременно прилетит какая-нибудь гадость. Таков мой стандартный контракт с небесной канцелярией: идущие косяком события со знаком плюс — гарантия того, что после дадут по башке.

Пока я размышляла, принять ли предложение Берна-ро, и соображала, что бы написать в свою еженедельную колонку «Шум за сценой» — уж скорее бы начинался театральный сезон, подкидывающий хоть какие-то информационные поводы! — раздался звонок, и неподражаемый голос тележурналистки Глафиры Сверкальцевой сообщил:

— Ну вот, я говорила: будет истукан!

Глафира, которая в хорошие времена дружила против меня, но как только начинала брезжить сколько-нибудь серьезная война, тут же вступала со мной в коалиционный союз, сообщила итог полугодового конкурса скульпторов на памятник основателю Города. Как водится, из того, что наличествовало, победил наихудший вариант: низкорослый уродец на коротких ногах и в кафтане, в окружении пушечных ядер.

Сама идея установки памятника Василию Татищеву, посланного Петром I создавать медеплавильные заводы на диком Урале, особых изысков и оригинальных художественных решений наскрести не могла, но то, что так называемый худсовет, то есть городничий и компания, влипнут в этом деле в банальность номер один, взволновало даже спящих летаргическим сном горожан. Которые и выразили общие настроения в эпистолярном жанре на заборах: «Татищев с яйцами, иди в…!» Проблема была даже не в том, что ядра в самом деле походили на яйца: многим не нравился автор скучного истукана — заслуженный скульптор К. Он этих истуканов страшно сказать, сколько наплодил за сорок-то лет творческой деятельности.

В свете надвигающейся работы с магом мне не хотелось ввязываться в это энергоемкое дело, но советский эпос, образцы которого пугали народ на городских площадях и скверах, был таким воинствующе безобразным, что на его фоне поносимый сегодня всеми московский скульптор Зураб казался прямо Микеланджело Буонарот-ти. Что мы имели? Группу революционных товарищей в промышленном районе, гераклообразного вождя в театральном саду и интеллигентного инженера-изобретателя на площади Любви. Был еще портативный субтильный Пушкин, но поэт погоды не делал, погоду делала гигантская, устрашающе былинного вида композиция — памятник защитникам фронта и тыла. Правда, за годы жизни в Городе я приучилась смотреть и сквозь нее тоже.

— Предложения есть? — спросила я у Глафиры.

— Черт с ним, со скульптором К., голосуем за конную статую скульптора З.

Чтобы я убедилась, сколь это прекрасно — конный Татищев на главной площади, — Сверкальцева тут же мне сбросила файл, и я ахнула: действительно, с конной статуей, символом всякого путного европейского города, мы можем иметь совсем другое лицо.