Город на Стиксе

— Нет, водителя прислал, конечно. Приезжаю — он там не один, с австрийцами плюс переводчик. Хотят снять о нем фильм. Полночи просидели — обсуждали. А днем он их повез в Кунгурскую пещеру, где я была сто тридцать раз. Потом еще полночи просидели, а утром я уехала. Мы даже не поговорили толком. В субботу приезжаю снова, мы садимся ужинать — в этот момент ему звонят и говорят: пропали чертежи, по которым срочно делают реквизит для гастролей во Франции. Конечно, он срывается и едет объяснять рабочим все на пальцах, а я опять сижу одна. На следующий день прямо с утра обнаруживаю в замке директора филармонии и еще половину творческого коллектива: видите ли, только здесь они могут составить план гастролей на лето. Придумываю предлог и сбегаю домой, потому что общаться все равно невозможно. А потом он уехал в Москву — улаживать срочно какой-то вопрос с министерством культуры. И так всегда — несовпадения, обрывки, суета.

— «Печаль у женщины легка, но склонна к укоризне: то нету в жизни мужика, то есть мужик, но нету жизни».

— Губерман говорил про другое.

— Да про все говорил Губерман! Как есть мужик, так нету жизни, тут — без вариантов! Проект «семья» таких, как твой маг, начинает волновать после пятидесяти, но не раньше. Если вообще начинает волновать.

— Да не хочу я с ним семью! Хочу нормальных отношений.

Но отношения были ненормальными. Неясность, наметившаяся в них к этому времени, начала разрастаться, давать метастазы. Я почувствовала холодок отчуждения и забралась в свою раковину. А тут еще вмешался другой вопрос, финансовый: у себя на банковской карте я обнаружила сумму, которая раз в пять превышала оговоренный гонорар за книгу. Я не могла отделаться от мысли, что это компенсация за вышеперечисленные «неудобства». А может, плата за что-то иное? Вот было бы смешно! Загородный сад был исхожен вдоль и поперек, у сдобной Антонины кончились шоколадные шарики, а ответа на вопрос, что со всем этим делать, у меня не было.

В эти вечера у меня обострилась привычка читать. Приходила домой выключала телефон и ложилась на диван с Ричардом Бахом. Через час по скайпу пробивалась Фро- ниус:

— Нет, все-таки мы уделяем слишком большое внимание литературе, — изрекала она, узнав о моем ежевечернем занятии. — Чукча не читатель, чукча писатель, — корила она меня, а после добавляла: — Жизнь — это всего лишь биологический процесс без всяких искусственных, дополнительных смыслов. Есть страны, где вообще нет литературы. Например, Таиланд.

— Значит, делаем вывод, — вяло отмахивалась я, — холод способствует литературе и поиску смыслов.

Холод в отношениях с Бернаро способствовал и другому виду словесности — моему эпистолярному роману с Горратисом, у которого графомания развилась до такой степени, что он начал описывать мне все свои действия и отвечать на все мои вопросы. Потеряв бдительность, он проболтался, что у смуглой девушки Риты — той, что молча присутствовала среди гостей в замке, — с Артуром был роман, который зашел в тупик из-за расстояний: Рита жила в Москве, но некоторое время работала в программе Бернаро. Что расстались они вполне дружелюбно, и Артур помогает ей до сих пор. Это лишь подкрепило мои выводы о «денежной компенсации» за неудобства, я провела параллель с тем, что Жанетте предлагал Геворкян, и впала в депрессию.

Совпала — пала — впала. Какими, однако, экономными средствами можно выразить в слове то, чем я живу. Даже эта маленькая лингвистическая радость не принесла утешения. Мне больше не было дела ни до каких рыцарей. Все ушло на задний план: матрица, Город с его манерой засасывать человека, как болотная тина, затягивать в безнадежную темь и топить его там, уничтожать, как Сашу, как Георгия. Тоска и безнадежность.

Чего бы я только не отдала, чтобы сейчас, сию минуту уехать на теплый край света и просидеть там месяца три (а лучше год), чтобы роман с Бернаро стал воспоминанием — и только. Вспоминаешь о нем — он есть. Не вспоминаешь — нет. И никогда не было. Здесь же, в Городе, я все время натыкалась на подтверждения того, что роман все-таки был: рестораны, где мы ужинали, гостиница «Этуаль», где он спас меня от пожара, Камская площадь, где он выступал перед публикой. Реклама отдыха в Испании, и та обжигала синевой далекого моря.

Как всегда во время любовных неудач, я много бродила. Принялась вдруг снимать все подряд. Ветка рябины под снегом, фонарь в узоре чугунной решетки, чей-то заинтересованный взгляд. Выхваченные объективом из контекста обыденности детали забавляли, трогали. Каждая несла свое настроение. Собранные вместе, эти настроения разрушали друг друга, и картина опять становилась обыденной. Я забредала в нетронутые временем закоулки, где гнездился даже не прошлый — позапрошлый век: особняки, мезонины, палисадники, наличники, натуральные заборы, колонки. Спрятавшись за бетонно-стеклянным новоделом торговых центров и офисов, они, все еще как подлинные хозяева, жили своей медленной, «биологической» жизнью.

И опять я чувствовала себя Александром Герценом, убивающим на «платонические» прогулки свое ссыльное время.