Город на заре

— Напротив, имеете, — живо возразил адвокат. — Из чего, впрочем, не следует, что будете оправданы непременно. Так вы интересуетесь адом? Что ж, это другая материя… Если достанет времени, я исключительно из уважения к вам расскажу о назначении ада. Casse-cou[138], не правда ли? — дружески спросил он, когда снаряды стали ложиться ближе. — Боюсь, Ваше превосходительство, Вы не понимаете в полной мере, что происходит! Вы оставляете мир. Мое же дело показать Вам, каким Вы его оставляете, и что станется, когда вы оставите его! За это с Вас будут спрашивать, и устанавливать меру Вашей вины и ответственности. Не можете же вы не знать, в чем, собственно, виноваты? Мир втянут в войну, но вы-то человек не сторонний! Какой театр действий предпочитаете, какой фронт, какой год? Может быть, небольшое морское сражение — в сравнении со сражением у Доггер-Банки и действиями в Дарданеллах сущий пустяк? Пройдемте, ваше превосходительство!

Адвокат торопился. Отвратительно штатский, деловитый, он семенил впереди со своей папкой; полковник старался не отстать; леса сменяли поля и перелески, рытвины и дороги, по которым двигалась техника, маршировали роты, шли нескончаемые толпы беженцев и небо озарялось пламенем пожарищ; били орудия; оба шли через окопы и железнодорожные пути; через артиллерийские батареи и инженерные укрепления; казалось, мир обретал новый, непознанный доселе смысл, новый порядок жизни, где сосуществовали и грязь и смерть и разгул прифронтовых городов. На берегу адвокат остановился, и, по обыкновению взяв полковника за рукав, широким жестом повел папкой вдоль пролива.

— Изволите видеть, — начал он тоном гида, — бой у Борланда, он войдет в историю так! Ваша эскадра из четырех крейсеров выслана в набег для бомбардировки Мемеля. Тот остров и есть Борланд. Вон те два крейсера принадлежат германскому балтийскому отряду. Видите, один уходит. Второй… — Он не договорил. Крейсер горел, стремительно двигаясь к берегу. Огонь был виден на палубных настройках, люди метались как муравьи по горящей головне; но обстрел продолжался, вдалеке вспыхивали залпы невидимых орудий, при каждом в попадании листы железа взлетали в воздух, кружась, как сгоревшая бумага, и обрушивались в в отблески пламени на воде, пока, наконец, факелом горевший корабль не выбросился на берег в миле от них и медленно завалился на бок. Завороженный, расширившимися глазами, смотрел адвокат, как к берегу вплавь добираются уцелевшие матросы. Внезапно, побледнев от бешенства, он задрал голову и закричал фальцетом нависшему ночному небу: — Вы не смеете вменять ему это в вину! Мы не имеем к этому никакого отношения! Полковник не может за это отвечать! — И, с той же жутковатой внезапностью, которой трудно было ожидать в этом коротком полном теле, оборотился к полковнику. — Или может? — спросил он полковника вкрадчиво, обращаясь скорее к себе. — Пойдемте, ваше превосходительство! — сказал он, помолчав.

— Куда? — пожал плечами полковник. — И зачем?

— А куда скажите, — раздраженно сказал адвокат. — Этот cascade[139] не знает национальных границ и унесет тридцать миллионов жизней. До полночи еще есть время. Мы можем побывать в прелюбопытнейших местах: на Соме, Марне, под Мукденом; вы сможете увидеть, как немцы, французы, англичане бросают в бой по двести двенадцать дивизий! — В разреженном свете ночи он шел, не разбирая пути.

— Cela revient au m^eme, ce sont les hommes en d'efinitive qui font l’histoire,[140] а потом спрашивают, где же был Он и как Он допустил до этого! — Утомившись, он сел на колесо орудия, и задумчиво оглядел полковника. — Знаете, ваше превосходительство, сколько людей — политики любят считать на миллионы chair а cannon,[141] не так ли? — погибнет так или иначе, прежде, чем история перестанет быть историей политики — историей злодеяний — и интересы личности, наконец, возобладают над государственными, как тому положено быть? Вашему писателю-графу принадлежит высказывание, что «жизнь идет по мосту из трупов»? Что ж, он не так уж неправ, ваш граф. Трупы, — он повел рукой окрест, — наличествуют! Мир не придает значения ужасу индивидуальной смерти, низводя ее до атрибута жизни. Вонь лазаретов, вопли раненных — не сохраниться в памяти поколений. А есть ли нечто со времени Голгофы, перед чем могут остановиться в прозрении, вняв проповеди любви, измениться, что знаменовало бы другую историю. Но до чего банальная мысль! Какое счастье, что вы — не идеолог! Просто не верится, что вы будете героизировать этот ужас, лишь бы предать ему смысл!

— Ты, кажется, собирался рассказать о назначении ада, — полковник смотрел на адвоката с нескрываемым презрением.

— Не беспокойтесь, полковник, я помню. Скажите, вы любите Париж?

— Ты ли не знаешь, что я не был в Париже!