Город на заре

«Онъ быль печаленъ и имъл странныя пpeдчyвcтвiя»… В главке VI главы пятой «Евгения Онегина» монах и заяц, несомненно указывали на другой chefs-daerries de litterature:[58] «Я всегда думала, что ты меня убьешь. В тот день, когда я тебя первый раз увидела, я как раз, выходя из дому, повстречалась со священником. А сегодня ночью, когда мы выезжали из Кордовы, ты ничего не заметил? Заяц пробежал дорогу между копыт у твоей лошади. Это судьба..»,[59] но не блестки дивинаторного искусства,[60] прихотливо рассыпанные в главках V–XXIV, пленили мой ум, а вещая преамбула в автором навеянном Татьянином сне, где Ленский погибал — и дальше, под листопадный шелест страниц греза неспешно оформлялась в очертания пуантилической яви: в алую полость пистолетного ящика, в черные плащи на белом снегу, — но удаленный силуэт, зыблющийся вровень замирающему покачиванию граненого ствола, раздваивался и на слуху выстрел звучал дуплетом, эхо в ближней рощице, куда отвели лошадей, не затихало, но отделясь от четверостишия с опоясывающей рифмой,[61] продолжало звенеть… Происходила дивная и страшная мутация: редела и рассеивалась филигрань романа и сквозь ее тающий флер пристальный взгляд уже различал радужный след полозьев — историческая кондитерская, историческая среда — и влезающего в сани полковника Данзаса, с д’Аршиаком разработавшего пункты дуэли a outrance,[62] но о враче не позаботившегося а lа сосед Зарецкий, и вместе с перекличкой выстрелов начиналась перекличка тем в этой последовательной цепи приближений: все совпадало: январь, близость реки (Черной речки), тема сестер (Лариных, Гончаровых), тема неосторожного флирта (как трогательны попытки историографов реабилитировать Наталью Николаевну, т. е. понять женщину, не ведавшую, что творит!), и под фатальным знаком совпадений пружина пружин приходила в движение: д’Антес получал свидания на квартире Идалии Полетики, в кавалергардских казармах (он в самом деле красив казенной правофланговой красотой на литографии Бенара, Жорж д’Антес-Геккерн, «ничтожество» по выражению Екатерины Мещерской, «сменившее три отечества и два имени»), 25-го января имели место новый пасквиль и новое признание м-м, и 27-го января, сбитый с ног пулевым ударом, Пушкин приподнимался в снегу, крича, что поединок не кончен!

Спрашивалось: с 26–го января (каково совпадение!) 1834-го года («Баронъ д, Антесъ и маркизъ де-Пина, два шуана, будут приняты въ гвардiю прямо офицерами. Гвардiя ропщетъ».) и до 27–го января 1837–го года (на обратном пути, Данзасу: «Кажется, это серьезно. Послушай: если Аренд найдет мою рану смертельной, ты мне это скажешь. Меня не испугаешь. Я жить не хочу…») приходило ли ему на ум, на балу у Воронцовых, что bien-aimée[63] разговаривает, смеется и вальсирует с из собственного персонажа развивается монстром — и я ли один сличал вехи и с трепетом всматривался в мартирологический туман? Лермонтов, до своего смертного часа не перемолвившийся с вдовой ни словом, был в тех же мыслях, что и, по свидетельству Гроссмана, девушки из Тригорского («Владимир Ленский здесь лежит, — погибший рано смертью смелых…»),[64] однако, в рассуждении предчувствий, не знаю ничего равного письму А.А. Бестужева, зарубленного в том же 1837-м году, ввиду мыса Адлер, при высадке морского десанта: «Я был глубоко потрясен гибелью Пушкина, милый Павел, хотя эта новость была сообщена мне очаровательной женщиной. Неожиданное горе не проникает в глубину сердца, говорят, оно воздействует на его поверхность; но, несколько часов спустя, в тишине ночи и одиночества яд просачивается внутрь и распространяется. Я не сомкнул глаз в течение ночи, а на рассвете уже был на крутой дороге, которая ведет к монастырю святого Давида, известному вам. Прибыв туда, я позвал священника и приказал отслужить панихиду на могиле Грибоедова, могиле поэта, попираемой невежественными ногами, без могильного камня, без надписи! Я плакал тогда, как плачу теперь, горячими слезами, плакал о друге и товарище по оружию, плакал о себе самом; и когда священник запел: „За убиенных боляр Александра и Александра“, рыдания сдавили мне грудь — эта фраза показалась мне не только воспоминанием, но и предзнаменованием… Да, я чувствую, что моя смерть так же будет насильственной и необычайной, что она уже недалеко — во мне слишком много горячей крови, которая кипит в моих жилах, слишком много, чтобы ее оледенила старость. Я молю только об одном — чтобы не погибнуть простертым на ложе страданий или в поединке, — а в остальном да свершится воля провидения!»[65].