Город, написанный по памяти

Подводу с эвакуированными Анна встретила криком и отборными матюгами. Так вас перетак! На что мне ваши выковы́ренные! Но, откричавшись, смирилась. Стояла на исхлестанном дождями крыльце, смотрела, как мужики, сопровождавшие подводу, заносят в дом вещи: расселение по разнарядке – против начальства не попрешь.

Потом-то оказалось – добрая, добрее тети-Настиной хозяйки, тоже Анны, которую даже местные обходили стороной. Мама объясняет это тем, что их Анна родилась и выросла в другой деревне, где «люди относились друг к другу иначе, по-человечески». Сюда, в Кондаково, она переехала, когда вышла замуж, но суровые кондаковские нравы не переняла.

«Входишь – сени, кухня метров пятнадцать, чуть не половину занимала русская печь. Настоящая, с полатями. Нас поселили в светёлку. – Это если по-северному; в южных областях России парадную комнату, в которой хозяева не живут, принято называть: зал. – Там стояло две кровати. На одной спали мы с мамой, на другой – бабушка».

Метрах в трехстах от дома – ферма, где Анна и работала. Рядом с фермой рубленая баня. «Мы великолепно вымылись. Мама сама растопила, наносила воды из реки». Но самое яркое впечатление того, первого дня: гороховое поле. Сладкий горох в стручках – для ленинградской девочки забытое лакомство: «Я рвала и думала: как странно, можно рвать и есть».

Ночью их заели клопы. «Миллионы. Ползали по стенам, по потолку. Лежишь, а они падают, прямо на тебя. Я не выдержала, выскочила из дома, часа два просидела на крылечке». Потом-то привыкла: спать лицом в подушку, обхватив голову обеими руками. Первое время бабушка пыталась морить: брызгала керосином, обдавала горячим паром – но бесполезно. (Тараканов, кстати говоря, не было. Против них использовали проверенное веками средство: выморозить избу. В самые трескучие холода дом на сутки-другие открывают, пока вся эта нечисть не вымрет.)

Расчесанная до крови голова покрылась болячками. Сплошной коркой. Под коркой немедленно завелись вши. Волосы пришлось состричь. Через полгода корка высохла и отпала, но первую зиму так и проходила в платке. Местная фельдшерица, к которой обратились за консультацией, грешила на смену питания: дескать, ребенок привык питаться по-городскому, а тут одна сплошная картошка.

В Ленинграде картошка на вес золота. Но Капитолина вежливо кивает: мол, вы – фельдшер, вам видней[32].

Картошка, строго говоря, не сплошная. Кроме картошки, есть капуста и морковь. Эвакуированные варят овощную похлебку, забеливают ее молоком. Хлеб получают по спискам: в Насадке, на центральной усадьбе, работает специальный магазин – для эвакуированных и местных служащих. Остальных готовым хлебом не балуют: выдают мукой.

На второй день Капитолину определили на ферму. Доить коров. Никакой скидки на то, что «горожанка», к сельскому труду непривычна. Трудилась наравне с Анной. От темна до темна.

Бабушка на работу не ходила (видимо, освободили по возрасту – в 1942-м ей пятьдесят шесть), но домашние обязанности исполняла. Мама помнит: «Растапливала печь, готовила, ставила чугуны с водой». Чугуны – в помощь Анне. Днем, забежав ненадолго, та запаривала картошку для скотины: как и все в деревне, она держала корову, овец, коз. Но мяса мама не помнит. Ни мяса, ни яиц. Впрочем, яиц и не было. По местным понятиям, куры и петухи – баловство.

Ленинград и Пермь почти на одной широте, но здешняя жизнь не в пример суровей. По крайней мере, в деревнях. Ни газет, ни радио. Электричество только в Насадке: для освещения школы, больницы и Правления работал движок. К отсутствию электричества ленинградцы привыкли быстро: Ленинград тоже стоит без света. Маму удивляло другое: здешние люди на ленинградцев не похожи: «Жили замкнуто, в гости друг другу не ходили. Никого не угощали», – истощенной девочке, пережившей смертный голод, это, последнее, особенно бросается в глаза.

По соседству жила ее одноклассница, над которой мама, как тогда говорили, шефствовала, занималась русским и математикой – та со школьной программой не справлялась. Приходя по вечерам, мама заставала одну и ту же картину: семья ужинала. «Мне говорили: иди, побудь на крыльце. Я сидела и нюхала. Пахло свежими шанежками. Я надеялась, а вдруг и меня угостят». Неписаный кодекс блокадника просить еду не позволяет. Однажды, нанюхавшись, она едва не упала в обморок. Потом приспособилась, стала приходить попозже.

Такая же точно история – с дочкой заведующей фермой. (Семья – местная «элита». В сравнении с другими, богачи. И дом у них большой: не то две, не то три комнаты. И питались соответственно.) Девочка к ней тянулась, хотела дружить. Дружбу она вела так: когда мама приходила, они садились на скамейку, «я рассказывала про Ленинград, какой он был до войны, пересказывала книги. – Те, что прочла за долгую блокадную зиму: Пушкина, Жюля Верна. – Очень близко к тексту». Девочка внимательно слушала, «одновременно поедая ватрушку, или пирог, или еще какую-нибудь вкусность». Так ни разу и не угостила.