Город, написанный по памяти

В сравнении с красотой, окружавшей меня в раннем детстве, купчинские декорации выглядели, иного слова не подберу, вызывающим уродством. Меня совсем не удивил растерянный вопрос бабушки, с которым она, выбравшись из такси с помощью мамы и немедленно угодив в густую черную грязь у самого подъезда (или, черт его знает, лестничной клетки – все, что угодно, кроме исконного слова, коим мы, на потеху москвичам, торжественно именуем замкнутое, часто ободранное, еще чаще заплеванное, чтобы не сказать больше, пространство со ступеньками, проложенными с этажа на этаж), обратилась к маме: «Вера, куда ты меня привезла?» Но мое отношение к этому – дарованному советской властью жилищу – раз и навсегда определил не бабушкин вопрос, а мамин на него ответ: «Не бойся, бабушка. Мы скоро уедем. Обратно. В Ленинград».

Меня, семилетнюю, поразили не столько слова, сколько мамина интонация: сильная и решительная, за которой я расслышала что-то другое, тайное, хотя и не совсем блокадное (мягкиечасти, мальчикинеживут — тихие, горькие слова), но все-таки каким-то невнятным образом связанное с блокадой. Каким?.. Снова мне пришлось навострить уши.

Задача осложнялась тем, что по утрам меня увозили в школу. О переводе в местную, купчинскую и речи не шло. Это, как потом выяснилось, судьбоносное для меня решение (по своим последствиям сравнимое разве что с несостоявшейся машинно-тракторной станцией) было принято немедленно после переезда: «Она будет ходить в ленинградскую школу», – мамина реплика в их диалоге с отцом. (Двойное ударение, задавшее непререкаемую тональность этой – и соседним с нею – фразе, я расслышала сквозь хлипкую хрущевскую стеночку – ни на секунду не удивившись: в моем сознании между мной и Ленинградом так и так наличествовала неразрывная связь).

В Ленинград меня возили каждый день. Кроме воскресенья и каникул, к которым можно добавить длинную череду ангин, гриппов и воспалений легких, но о них говорить не хочется. Лучше про образ дороги, оставшийся в памяти.

Меня будят в полседьмого, вталкивают сперва в туалет, потом в ванную, потом – все еще в полубессознательном состоянии – выводят в кухню, где кормят завтраком.

За окном мрак. Его размывает свет золотушных фонарей.

Мы с отцом бредем по пустырю, то и дело спотыкаясь о мерзлые кочки (в моей памяти в Купчине вечная зима – примерно так, как на даче вечное лето), к маячащей где-то там, впереди, бетонной платформе.

Через много лет, проезжая по проспекту Славы, уже плотно застроенному, я, прикинув расстояние от корпусов десятого дома до железнодорожной насыпи, сделала для себя открытие: взрослым шагом минут десять-двенадцать. Что никак не сказалось на моей памяти, где все осталось по-прежнему – утренняя тоска и беспросветный мрак.

До Ленинграда можно было добраться и автобусом, но в единственный автобус, ходивший из Купчина к проходной «Электросилы», не втиснуться. Тем более с ранцем. Кстати, ранцев в продаже не было. То ли обычный дефицит, то ли еще не придумали. Так или иначе длинные кожаные лямки к моему дерматиновому портфелю (предварительно разрезав вдоль свой старый, истертый до мездры ремень) приделал отец.

Из электрички мы выходим на Витебском вокзале. Отсюда до площади Труда идет одиннадцатый трамвай. Издалека, когда, ежась и пристукивая ногой об ногу, стоишь на остановке, никак не разобрать номер, но, к счастью, на широких трамвайных лбах горят разноцветные огоньки: у каждого номера-маршрута они свои[40]. У нашего – № 11 – синий с белым. Еще минут двадцать – безвольным кульком, сплюснутым чужими телами, и я уже проезжаю мимо родной Театральной, от которой всего одна остановка до конечного пункта этой дальней дороги: площади Труда.

Глядя сквозь заиндевелое стекло вечно переполненного одиннадцатого маршрута на родные, навсегда потерянные окна (чтобы взглянуть хотя бы одним глазком, надо надышать лунку, да еще и вылущить ее ногтем), я чувствую ноющее сердце. Но в этом липком трамвайном воздухе, густыми рваными клочьями выпадавшем наружу на остановках, моя сердечная печаль растворялась прежде, чем трамвай – самое ленинградское средство передвижения, – проскрипев мимо памятника римскогокорсакова, подползал к Поцелуеву мосту.

Той трамвайной зимой я узнала новое тайное слово – эвакуация (теперь оно нет-нет да и мелькало в маминых-бабушкиных чайных разговорах) – и успела вывести твердое правило: эвакуация – место, откуда возвращаются. В Ленинград. И уже навсегда. (Кстати сказать, через год, когда наша обменная эпопея завершилась, мама признавалась, что могла бы остаться в Купчине. При условии, если бы комнат было три – третья, отдельная, для бабушки. О таком развитии событий я думаю с душевным содроганием.)