Город не принимает

Он даже не выложил их на тарелку. Ел из кастрюли – не помня себя, жадно заглатывая, пропуская через уголки рта излишки сока и слюны. По подбородку текло. Лязгала ложка. Мои представления о голоде были расширены. Ни о каком нанесенном мною оскорблении не шло и речи: наверное, Андрей понял, что получил в угощение нечто неугодное моему желудку, но, дабы не вгонять меня в стыд, никак не обозначил понимания. Процедура прошла безупречно. Вытерев рот, он сказал:

– Погуляем?

Мы направились в Юсуповский сад. Осень давно шла на убыль. Отпламенела. Ветер дорывал остатки листьев, жмых; на черных скелетах осин болтались какие-то картофельные очистки. Но главное, щеки то и дело обжигал холод. Невидимые лезвия и штыки, беспощадные и слепые, секли эпидермис, прорываясь в подкожные ткани. И в этом выражалась какая-то высшая правда. Система. Как холод неотвратим, так неотвратима смерть, никого не пощадят. Воистину, архангел Михаил пах не тройным одеколоном, а крепким морозом.

– Сегодня ночью у меня была одна девушка, – сказал Андрей. – Она кончила со мной семь раз подряд.

Я взглянула на него. Бледная кожа с просинью. Седые виски. Голая шея, без шарфа. Драповое пальто, заношенное. Зачем он врал? Вернее, понимал ли, что врет? В мыслях я пыталась сконцентрироваться и узреть пространство, отделяющее абстрактную ложь от конкретного живого человека, ее произносящего. Есть ли такое пространство? Как функционирует человек, продуцирующий ложь? Разумеется, Строков был не первым фантазером в моей жизни. В детстве я знала девочку Настю. Дочь соседей по лестничной клетке. Она часто рассказывала истории. Скажем, как она говорила, – «вчера», после уроков, на глазах у всей школы старшеклассник встал перед ней на колени, молил о любви, целовал туфли, стенал, и она даже цитировала: «Я не могу без тебя» и т. д., то есть он грозился порезать вены, но при этом мы обе знали, что «вчера» Настя не ходила в школу, равно как не ходила в нее и позавчера, и месяц назад, ибо страдала двусторонней пневмонией и лишь недавно переехала домой из больницы. Я боялась Настю в детстве. В юности – презирала. (Другие варианты не приходили мне в голову.) Но Строков затмил Настю. Случай со Строковым смутил меня. Все-таки там замешивалась война, нечто святое, и прочее. Это беспокоило не на шутку. За лето я разработала теорию. Человек, говоривший правду, был един. Неделим со своей правдой. Человек, говоривший ложь, был трояк: в нем присутствовали ложь, правда и некто третий, кто видел разницу между ложью и правдой и изъявлял волю перемещения. Теперь же, глядя на Андрея, я спрашивала себя: а так ли уж много воли изъявлял некто третий? И был ли он там, внутри, под слоем пальто, рубашки и ребер? И если он там, существует ли возможность услышать его голос? С ним можно поговорить?

– Что значит «семь раз подряд»? – спросила я. – О…

Он посмотрел разочарованно. И в то же время с напускной отеческой жалостью.

– Да ты мне не веришь? Тань, ты чего?!

Я молчала. Мы остановились у воды. Андрей посмотрел мне в глаза и завопил:

– Да ты чего? Танюха! Ты ж меня от смерти сегодня спасла! Ты ж мне как сестра!

Он обнял меня порывисто, по-братски. Драп оцарапал мое лицо. И в эту самую секунду до меня дошло, что желание помочь ему хоть чем-то могло появиться у меня независимо от неудачи с голубцами. Но не появилось.

* * *

Глубокой осенью у Валечки завязалась личная жизнь. Феноменально! Но Валечка полюбила. Ее избранником стал наркоман Володя. Он и трое его друзей снимали вскладчину загородный двухэтажный дом. Строго говоря, не дом, а хибару с резными наличниками. Втоптанное в землю крыльцо. Собачья будка. Пустой ошейник на ржавой цепи. Сирень под окнами. Комната в Мошковом оставалась за Валей, но жила она в этом доме – в сущности, переехала в лес, как и хотела: дом стоял на самом краю поселка, последний двор на границе с дикой природой. Теперь Валечка могла часами тереться среди деревьев, расходуя энергию на дело.

Володя, как и его компаньоны, зарабатывал диджейством, играл в «Норе», в «Фишке» приторговывал винилами, перепродавал аппаратуру, возил из Амстердама цветные джинсы и марихуану. Валечка стирала на пятерых, таскала воду из родника, мела, ставила самовар, шинковала капусту, которую в тазу перемешивала с консервированной кукурузой и майонезом: салат. В доме всегда было полно самой передовой электронной музыки. Полно пива, травы. Посреди самой большой комнаты стоял круглый, очень тяжелый стол – настоящий бронтозавр, ровесник Айседоры Дункан, несдвигаемый, вошедший ногами в пол, как сваями в землю. Ороговевшее монументальное тело его застилалось гобеленовой скатертью – васильки, подранные давно уже мертвыми кошками. Море затяжек. Ребята не сменили и даже не постирали васильки, отчасти из-за проблем с горячей водой, отчасти из-за того, что считали скатерть экспонатом музея, в котором имели честь проживать.

На крыше дома стояло дырявое кресло. В нем Валечка наслаждалась чаем. Скрипка валялась в ворохе прожженных стеганых одеял. У изголовья Валечкиной кровати лежал «Улисс».

– Ты это читаешь?