Город с названьем Ковров-Самолетов

ВОЛОДЯ. Угадали, господин экстрасенс! Я бастард, и не королевских кровей! Мать детдомовка, приемщица грязного белья – до сих пор. Не зарабатываю на двоих! Время такое… нет, я такой… затыкайте уши.

А. М . (задумавшись). Моя ошибка должна быть знаковой. Она сирота войны или репрессий?

ВОЛОДЯ. Поступила в детдом в тридцать седьмом, двухлетней. Вопросы есть?

А. М. Вопросов нет. Насколько я могу чувствовать будущее – за моей оговоркой вскоре должно последовать нечто ее объясняющее.

ВОЛОДЯ. Ждем-с. А вот и дом-с.

В «ателье» была сущая коммуналка. В незапамятные советские времена это был ремонт обуви, о чем гласили остатки разбитой молочного стекла вывески. Один сапожник тут пока ютился, но к вечеру надрался, как сапожник, и явственно храпел в дальней комнатушке. От стеллажей с обувью пахло бедностью. Здесь же обитал часовщик, который по совместительству еще и чинил ювелирные изделия. Это было выгравировано на очень несовременной медной табличке у входа. Часы стояли по стеллажам напротив туфель, подмигивая им и подтикивая. Иные часы, как, впрочем, и иные туфельки, были весьма затейливы. Затейливо выглядел и старый часовщик, встретивший гостей с будильником в руках. Толстый, вальяжный, он отличался от уже известного Володе фотографа, как надутый воздушный шарик от сдувшегося. Фотограф в данный момент был скрыт от глаз посетителей в заднем помещенье, откуда доносился его укоряющий голос, легко узнанный Володей. Упреки перемежались руладами сапожника. На третьей стене, с дверью в сокровенный апартамент, как раз помещались витрины с фотографиями и даже какие-то похвальные дипломы. Если фотограф, как хорошо запомнилось Володе, был отменно волосат, то часовщик, напротив, оказался совершенно лысым. Это сразу обнаружилось, едва он снял в знак приветствия четырехугольную тюбетейку, каких, да и вообще тюбетеек, теперь никто не носит без достаточных на то национальных оснований. В данном случае их явно не было. Брюки часовщика держались на ремне, но как – мистика, ибо живот у него был из ряда вон выходящий. Обладатель диковинного живота встретил пришедших с величайшей радостью.

ЧАСОВЩИК. А, молодой человек! Вот теперь Рем Петрович увидит вашего отца. Он говорит – вы с матушкой похожи на Манрико с Азученой.

ВОЛОДЯ (с обычным смехом). Да, у мамы Гали седые кудрявые космы… ей уже шестьдесят семь… она не любит фотографироваться! А я почти трубадур… бард… тоже верно! Позавчера был день ее рожденья, так что ваш друг – Рем Петрович? – сам того не ведая, сделал ей подарок. Но мой спутник – не отец мне.

ЧАСОВЩИК. Рем, Рем! Иди, не копайся! (К Володе.) Снимок готов и очень удачен, я видел. Напрасно ваша матушка боялась. Рем, сейчас юноша будет петь: маадре!

Р. П. (появляется в дверях с несколько обшарпанным конвертом). Вот, Мазаевы, седьмое апреля. Мой друг… друг детства… уже назвал вам меня. Его зовут Вилен Митрофаныч… прошу любить и жаловать. Как жаль, молодой человек…

ВОЛОДЯ (опять перебивает). …сорока двух лет! (Заразительно смеется.) Владимир Федорович Мазаев! А это Алексей Михайлович Романов… нет, не призрак, только тёзка!

Р. П. Да, жаль, что это не отец ваш… вы так хорошо смотритесь вдвоем! И матушка ваша такая… импозантная. (Достает снимок, все его разглядывают; общее замешательство.)

ВИЛ. М.: Рем, это не то, что ты мне давеча показывал. Здесь Владимир Федорович с женой и дочерью… не в парке, а в студии. Когда ты их снимал? Выполнено в стиле ретро… и костюм, и стрижка.

ВОЛОДЯ (с еще большим замешательством): Должен признаться, я действительно был женат в студенческие годы, и у меня есть дочь. Сейчас ей двадцать один, она в Штатах, замужем. И моя бывшая жена тоже там, снова замужем… более удачно. Ей сорок два. Здесь действительно я… в мои теперешние годы… но я лет двадцать так коротко не стригся! И этот костюм… карманы на пуговицах… вот уж ретро так ретро! И главное – эта молодая женщина… лет двадцати пяти… чуть побольше… с девочкой… я их не знаю! Это какой-то фотомонтаж… розыгрыш. Рем Павлович… Ромул Петрович… Вы шутник!

А. М . (резко вырывает конверт из рук Рема). Смотрите… Мазаевы… седьмого апреля… карандашом – тридцать седьмого года. Невостребованный снимок… супруги, получившие «десять лет без права переписки»! Рем Петрович, ваш отец был фотограф?

Р. П. (суетливо). Да, прекрасный, и отец Вилена, Митрофан Егорыч, был часовщик, каких мало. Обоих их в тридцать седьмом… не в апреле… позже. Это мать сохранила… была фантазерка.