Город с названьем Ковров-Самолетов

Ноябрьская промозглая темень. Квартира ответственного съемщика Копылова – деда. Застройка конца тридцатых годов, ведомственный дом НКВД. Две большущие комнаты. Из отцовской огромный балкон выходит на Кутузовский проспект. Не только застеклен, но и беспрецедентно заложен кирпичом. Упрямый дед ночует в этом висячем кабинете, держит письменный стол, за которым его никто никогда не видел, и еще сейф. Мать с тетей Таей шепчутся: «И без того тяжесть… неровён час, обвалится». Но запретить Гене делать здесь уроки не смеют, раз отец дал указанье. Деда не бывает всю вторую половину дня, а отца… об этом Гена старается не думать. Пишет замерзшими пальцами, считает в столбик – тупой, несчастный и злой. Жмет друг к другу озябшие колени. Оттягивает прогулку в туалет – узкий, с высоченным потолком. Все мерещится: кто-то когда-то тут удавился. Приедет из министерства отец на вечно ломающихся жигулях. Не разберется, наорет: долг, долг… Волк, волк. Сейчас теми же словами распекает на службе подчиненных – их только двое. Дома и то трое – дед не в счет, он сам с усам. Почему Гене в этом кирпичном кармане так много слышно – он не хочет ломать голову. Вот шушуканье в дальней спальне. Женское царство. Все в нем застыло с пятьдесят затертого года. Салфетки ришелье, вышитые болгарским крестом подушки. Коробочка из открыток с ландышами, вся в ленточных рюшках. За ширмой шелковый коврик с широкой зеленой каймой – над кроватью Гены. При нем небось помалкивают. Дуры, что с ними толковать (цитирует отца). Ишь, разговорились. Думают – одни на свете.

МАТЬ. Ушел, старый упырь… не с добром пошел. Был чуть помоложе – напьется, бахвалится… в день по двести человек расстреливал. Поперли его в 53-м… сорок семь лет было. В неделю поседел как лунь… исхудал… уши проклятущие до плеч висели. Приладился, турок, по-другому людей изводить. Мрут в доме молодые мужики… опять чернеет… губы красные… вурдалак поганый!

ТЕТЯ ТАЯ. Я ему – Валерьян Софроныч, надо бы зубы вставить! Что ж все на терку-то! А он как разинет пасть – там четыре клычища! Господи, Твоя воля! Кабы не ты с Генкой, уехала бы назад в Бологое щебенку под шпалы подсыпать!

МАТЬ. При Евгении Валерьяныче в его комнату не вхожу. Заглянула однажды… веник забыла… черный волчище метнулся. С вечера подремлет вполглаза… ночью его нет… бегает с хвостом по Кутузовскому проспекту.

ТЕТЯ ТАЯ. За Генку страшно! Чуть отвернусь от мясорубки – ест сырой фарш! Что будет! Отец на него волком, дед задарил. Подарки его аспидские!

МАТЬ. У деда-то душегубские дела лучше идут… как огурчик. А Евгений Валерьяныч облысел… пожелтел, сморщился… поседел.

АВТОР (вполголоса, в сторону). Ну конечно! Пожелтел, бедняжка! Пить надо меньше. Поседел! Жаль, что не посидел. Вчерась в полночь седой волк бежал по разделительной полосе серед Кутузовского проспекта. Гаишник заикой остался.

ТЕТЯ ТАЯ. Генка слабенький, трусливый, угрюмый. Никогда в глаза не глядит. Весь день над тетрадками, гулять не выгонишь. И то еле-еле. Двойки.