Город (СИ)

Вдоль очереди прохаживался человек в легкой куртке и кожаной кепке, сползающей на затылок. Уши, точно кроличьи, выбивались из под кепки. За поясом у него поплясывала окрашенная в чёрный дубинка. Будто живая, она отбивала ритм под стать его ходьбы. Исхудавшие доски нервно потрескивали под тяжестью его чёрных сапожищ.

Помещение было высечено ровными бороздами столов и стульев. Прижатые почти вплотную, они заставляли людей упираться друг в друга спинами, локтями, лбами. Люди, нависшие над этими самыми столами, сутулились, съеживались, дабы суметь поместиться, суетливо хлебали свои спасительные похлёбки.

Для них всё было просто:

Либо возмущаешься, либо ешь. Сделать и то, и это не успеваешь — до начала следующей смены отводились считанные минуты. Поэтому все молча ели. Набирались сил, чтобы вновь и вновь отдавать их Городу. Отдавать за право пользоваться теплом генератора, за эту пустую похлёбку с древесными опилками.

Люди, ещё не усевшиеся за столы, роптали, желали получить свой законный обед, тянули и толкали в детские лица свои уже изрядно полинявшие талоны.

Гурманы вылавливали щепки из супа, совали в карман. А после доедали на рабочем месте.

Дети-поварята бегали по кухне, черпали похлёбку из огромного котла и разливали в чашки, следуя инструкциям заправляющего — тринадцатилетнего Максима — самого старшего на кухне, который руководил всей этой гурьбой. Если что-то пойдёт не так, кто-то не будет накормлен, в первую очередь по шапке получит он. А уже от него передастся его маленьким рабочим.

Человек в кожаной кепи и легкой куртке прохаживался вдоль очереди-ручейка, вглядывался в чумазые острые лица рабочих.

В уголке, за рядами столов, стояла компания таких же легко одетых и сноровистых парней-мужиков. У каждого на поясе угрожающе скалилась такая же дубинка. Спала. Пока.

У одного из парней-мужиков на груди восседал небольшой, но тяжёленький металлический свисток.

Патрульные переговаривались меж собой, не спуская глаз с рабочих, следили за теми, кто открывал рот и следили за тем, что выходило из их рта. Чаще всего это были случайно застрявшие в зубах щепки.

Но вот стол, только что освободившийся, заняла кучка из шести человек. Двое из которых были теми самыми двумя переговаривающимися между собой мужиками. Один из них носил зеленоватую кепи и имел почти беззубый пот. Они вперились в стол корпусами, вонзили в него свои локти, принялись хлебать свои пустышки. Тому, кто рассказывал про Павла и у которого была зеленоватая кепи, ложки не хватило. Он был крайне не доволен этим фактом, а потому похлебал-похлебал из чашки почти беззубым ртом, пролил половину мимо, распрямился и начал:

— Вот гады, а, вот гады. А мне даже ложки не дали. Вот гады то какие. Следить надо строже за поварятами этими. Хватают там че хотят, а. И сытые небось, сначала себе пузо набьют, потом нам.

— Ты на детей не наговаривай, — нахмурился рядом сидящий мужичина. — Пусть лучше тут сидят, а не как я, к примеру, два через два за стену выхожу.

— А ты для кого выходишь, герой? — Ехидничал владелец почти беззубого безгубого рта. — Для детей? Для нас? Ты вон для кого, вон для тех ты выходишь. Видишь, стоят с дубинками. Зверьё. Чудища. Ироды. Крутят кого попало. Вот они мяса обжираются. Капитан говорил…

— Заткнись, замолчи… — хрипло бросил кто-то из этой шестёрки.

Слово «Капитан» для патрульных сработало как карт-бланш. Оно было официально занесено в реестр слов, которые не должны были употреблять люди. А если и употребляли, то лишь во всеуслышанье и только с положительной стороны.

Молодняк, мясом отъевшийся, рванул к столу кучкой. Похватался за дубинки. Человек со свистком, приближаясь к столу первым, вроде пешком, а вроде мчащийся как рысь, отдал какую-то команду рукой своим парням.

Одетые в чёрные куртки они молча повыбивали чашки из рук всех сидящих за столом. Те стукнулись об стол, рухнули кучкой на пол. Похлёбка тонкими струйками растекалась под ногами, смешиваясь с грязью, проникала в древесные поры.

«Э, че делаете!» — успел возмутиться один из шестерых, тот, что не получил ложки, и тут же получил по своему почти беззубому рту толстой дубиной. Губы, будто слива, лопнули. Во рту у него кувыркались осколки двух передних зубов.

«Фы фо телаите, иоды…»

Чёрный — главный со свистком — свистнул Максиму — заправляющему этой столовой — показал ему жест рукой, будто бы загребая к себе волны воздуха. Тот уже через секунду был у стола, ползая на корточках и собирая выбитые у обедающих из рук чашки.

Человек-свисток монотонно забасил:

— Капитан слышал как кто-то из вас порочил его честь! Он не будет разбираться кто это сделал! Все вы лишены обеда и ужина! О вас будет доложено в глав. департамент! Отправляйтесь на свои рабочие места! Немедленно!

Шестерым был вынесен приговор. Никто из них не смел ослушаться.

Зачинщика провокационного разговора не стали останавливать. Не стали тратить на него силы. Наоборот. Дали подняться и отправили в хвост к остальной компании. Они знали, что самосуд голодных людей страшнее самосуда сытых.