Город собак

— …а это Бимка, — Иван Иваныч знакомит его с питомцами, а он и не заметил. Лютый глянул на крохотного, мышастого цвета пёсика, ласкавшегося к хозяину.

— В снегу нашёл — чуть не замёрз бедолага. Это — Ласка, соседи в прошлом году принесли. Потом, правда, начальству жаловались: лают они у меня громко. Так ведь то ж собаки, как не лаять… — вздохнул старик. — Человеку тоже разговаривать не запретишь…

Лютый молчал.

— Вот — Дружок. Он у нас большой умница. Правда, Дружок? — старик ласково потрепал пса за ухом. — Цирковым раньше был, от табора отбился. Ну покажи, что умеешь!

Пёс встал на задние лапы и потешно закрутился на месте.

— Молодец! — похвалил хозяин, улыбаясь одними глазами. — А вот и Проша. Ты не смотри, что хмурый: нездоровится ему.

Громадина-пёс, отдалённо напоминающий немецкую овчарку, лежал под лавкой, внимательно наблюдая за Лютым. Теперь он перевёл взгляд на хозяина и слабо стукнул по полу хвостом.

— Ничего, скоро пойдём на поправку, — старик тронул сухой собачий нос, пёс бережно лизнул подрагивающую руку.

Лютый только диву давался: «Как с людьми он с ними, ей-богу».

— Вот — Маруся, это — Тошка и Кнут, — продолжал Иван Иваныч. — А здесь у нас кошки с котятами, — указал на печку.

«Чем он такую ораву кормит? Поди, голодает…» — Лютый окинул взглядом тощую фигуру старика. Спросил:

— Они того… друг с другом не дерутся?

— Привыкли. Дружно живём, одной семьёй. Спим, едим вместе — огород у нас, да добрые люди помогают чем могут, спасибо им.

Лютый заметил: бедно живёт Иван Иваныч. Дом хоть и крепкий, но ремонта требует, из мебели — один стол да лавки. Где ж он спит? Видно, всю жалкую пенсию на зверей своих тратит.

— А это Рыжик. Настоящий охотник, — с гордостью сказал Иван Иваныч. — Вот так и живём, — в первый раз посмотрел Лютому в лицо. По-доброму.

— Ну я пошёл, — заторопился парень, борясь со смущением.

Подходя к калитке, Лютый обернулся. Однорукий стоял в дверях, у его ног сидел преданный Рыжик. Что-то защекотало, вздрогнуло в груди…

— Простите меня, — вырвалось.

Старик лишь кивнул.

А ведь он и вправду простил. Глаза предательски повлажнели. Стиснул зубы.

— Ты заглядывай, сынок.

С тех пор каждый день приходил Лютый к старику. Полюбил его фронтовые истории, рассказы о собаках, которые не раз спасали солдат на войне. И чем больше слушал, тем слабее мерцал во взгляде сердитый огонь, сменяясь тёплым блеском. Лютый видел, чувствовал: в этом тщедушном человеке заключена великая сила. Сила доброй, человеколюбивой, всепрощающей души.

Чем мог, помогал Иван Иванычу: дров напилит, воды натаскает, в огороде подсобит, в доме что починит. Как-то раз собак купать вызвался… А однажды стянул с базы, где грузчиком по ночам работал, мешок крупы — большой дефицит, чтобы животину кормить чем было. Старик не принял. Пришлось обратно вернуть.

— Где пропадаешь? — недоумевали пацаны.

Лютый отмалчивался. В последнее время избегал приятелей. Всё чаще тянуло в дом на окраине.

— Ты в курсе: Лютый к Однорукому зачастил? — спросил как-то Гнилой Пашаню.

— Зачем? — не понял тот.

— А он там кошечкам и собачкам зады подтирает, сам видел, — ухмыльнулся Гнилой даже не с презрением — со снисходительностью. Сплюнул.

— Брешешь! — выпучил глаза Пашаня, выжидательно сунув руки в карманы: хотелось подробностей.

— Да ты сам спроси. Что, Серёга, брешу?

Лютый молчал.

— Собачек полюбил? — вновь заговорил Гнилой с издёвкой. По лицу бродила кривая улыбка.

Пашаня разинул рот — не верилось как-то. Знал: Гнилой давно на место вожака метит. Может, оттого и врёт? Разве уважающий себя пацан, тем более сам Лютый, станет унижаться — старику убогому помогать?

Обнажив в усмешке десны, Гнилой предложил:

— Айда вместе — проведаем Однорукого. Я там подсуетился: сюрприз старикану устроим.

— Пошли! — обрадовался Пашаня. «Сейчас и проверим, кто из вас врёт…» На Лютого даже не взглянул.

— Стойте! — с притворным равнодушием сказал Лютый. — Я с вами!

Тонкий серп месяца, бледный, еле заметный, стоял посреди неба. Дни были ещё теплы и по-осеннему ласковы, но сейчас от холода земля гулко звенела под ногами. Лютый понуро шёл следом. Наверное, впервые чувствовал себя беспомощным, растерянным, как заблудившийся ребёнок, слабым. В душе — страх: тёмный инстинктивный ужас, который испытывает бык, ведомый на бойню. Что-то задумал Гнилой… Сердце ныло приторно от собственной трусости — остановить, помешать Гнилому нет сил. Боялся длинного языка, дорожил авторитетом. Ведь он не кто-нибудь — Лютый!

В доме Иван Иваныча горел свет.

— Тут Однорукий, — шепнул Гнилой, отодвигая хлипкую доску забора. — Ну что, порадуем ветерана: устроим ему День Победы!

В темноте чиркнула спичка, в нос шибанула удушливая вонь.

«СОЛЯРКА!»

— Не-ет!! — закричал Лютый, но было поздно.

Жухлая трава, кусты, окоченелая земля вдоль забора мгновенно схватились огнём. Лютый содрал фуфайку, чтобы сбить пламя — поздно. Огонь лизнул забор, лихо перекинулся в сад, с жадностью бросаясь на новые жертвы — старую, облетевшую липу, будки, сарай…