Город у моря

Яшка Тиктор, тихонечко посвистывая, сидел напротив меня. Вернее – не сидел, а полулежал, опираясь локтем о цинковую обивку верстака. Нижняя губа Тиктора была выпячена, светлый чуб лохматился над широким лбом, козырек клетчатой серой кепки был приподнят. Он чувствовал себя хорошо.

– Начали, товарищи! – тряхнул головой Никита и вышел в проход между верстаками. – Повестка у нас сегодня маленькая, останется еще время и зачеты готовить. Два вопроса обсуждаем: первый – о поведении члена комсомола Якова Тиктора, а второй – разбор заявлений Тиктора о поступке комсомольца и члена бюро Василия Манджуры. Ну, если будет у кого что в разном – само собою понятно, обсудим. Возражения есть?

– Прошу мое заявление поставить первым, – буркнул Тиктор.

– Это почему?

– А потому, что я его подал тебе два дня назад.

– Ну и что из того?

– Заявление написал, а ты о моем поведении хочешь говорить! А какое такое мое поведение, не понимаю. И где у тебя основания?

– Основания? – Никита нахмурился, и его мохнатые черные брови сдвинулись над переносицей. – Ну что ж, Яков, пройдем с тобой на Центральную площадь, и я покажу разбитое окошечко в одной пивной – еще сегодня оно бумагой заклеено, – а ребята нас тут подождут… Как, товарищи, согласны? Подождете?

Хлопцы засмеялись, и Тиктор сразу изменился в лице.

– Ты свои штучки брось! – со злостью сказал он Никите. – Давай лучше голосуй!

– Проголосовать всегда можно, – сказал удивительно спокойно Коломеец. – Надо прежде условиться, что именно голосовать. И я думаю, что мы обсудим данные вопросы в порядке, так сказать, исторической последовательности.

– Как это? – не понял Тиктор.

– А так: вечером двадцать первого февраля комсомолец Яков Тиктор пошел в пивную нэпмана Баренбойма, напился там до положения риз, затеял в пьяном виде драку, разбил витрину, опоздал на чоновскую тревогу…

– ЧОНа уже нет, это неважно! – перебил Тиктор.

– Очень важно! – сказал Коломеец резко. – Нет частей особого назначения, они слились со Всевобучем – это верно, но у нас была и остается строгая военная дисциплина, обязательная для коммуниста и комсомольца. Повторяю: вечером двадцать первого февраля комсомолец Яков Тиктор вел себя иначе, чем должен вести себя член Ленинского Коммунистического Союза Молодежи. Это первое. Второй вопрос: в ночь с пятого на шестое марта комсомолец Василий Манджура ехал в одном вагоне с бежавшим контрреволюционером Печерицей и, по мнению Тиктора, умышленно не задержал его. В таком порядке давайте и будем разбирать оба эти вопроса…

Неожиданно и страшно прозвучали в тишине полутемной слесарной жесткие слова Никиты: «…ехал в одном вагоне с бежавшим контрреволюционером Печерицей и, по мнению Тиктора, умышленно не задержал его».

Так вот какую яму вырыл мне Тиктор! «Ах ты негодяй!» – чуть не выкрикнул я.

– Голосую, – предложил Никита. – Кто за предложение Тиктора, чтобы его заявление разбиралось первым?

Молча сидели члены бюро. Лица у всех были строгие и задумчивые.

– А кто за названный порядок обсуждения?

– Зачем голосовать, товарищ Коломеец? – крикнула Галя. – Ясно же…

– А вдруг есть воздержавшиеся? – сказал Никита и принялся считать голоса.

Маремуха тоже хотел было поднять руку «за», но, вспомнив, что он только кандидат бюро и ему не дано право голосовать, словно обжегшись, сунул пухлую ладошку за спину.

– По-моему, большинство… Приступаем?..

– Конечно, сговорились!.. Своя ведь шайка-лейка… – исподлобья глядя на Коломейца, буркнул Тиктор.

– Ты, кажется, хотел что-то сказать, Яша? – бледнея, спросил Никита.

– Он… он хочет сказать… что его надо призвать к порядку! Этот известный Мочеморда, – вдруг очень пискливым, сорвавшимся от волнения голосом выпалил Петро.

– Тише, Маремуха, тебе я слова не давал, – остановил Петьку Коломеец и, обращаясь к Тиктору, сказал тихо и очень спокойно: – Говори, Тиктор, говори смело, не бойся, все, что на душе есть, говори, чтобы не мог потом пожаловаться: «Коломеец мне зажим самокритики устроил». Ты ведь, как я погляжу, и на такие провокации способен…

– Да чего уж говорить – разыграно как по нотам! Давай валяй, прорабатывай… – бросил Тиктор лениво и, болтая ногами, залез подальше на верстак.

Коломеец, сдерживая себя, пропустил мимо ушей последние слова Тиктора и тихо начал:

– Когда комсомолец пьет и хулиганит, то этим самым…

– Я пил на свои, и вам нет до этого никакого дела! – грубо выкрикнул Тиктор.

И вот здесь произошло такое, что заставило вздрогнуть каждого из нас. Никогда за все годы школьной жизни мы не видели Никиту Коломейца таким взволнованным, разгоряченным, как в этот тихий вечер в слесарной мастерской фабзавуча.