Город, в котором...

И еще одно наблюдение: Сева мог присутствовать только наблюдателем, а смешать свое сознание с сознанием реципиента — для помощи ему — не мог. Впрочем, он и сам был беспомощен, и нечего было ему подсказать своему альтер эго, когда женщина рядом все больше западает в какое-то необъяснимое отчаяние. Женщина — Полина.

— Я умру — и ты скажешь мне спасибо за такой умный поступок.

— Что за чепуха!

Но она не слушает, не хочет утешаться.

— В выпускные экзамены в школе я готовилась целыми днями, а бабушка все звала меня поесть. Зовет — я не хочу. Она опять. А я как рявкну на нее! Бабуля моя вздрогнула, заплакала и пошла прочь…

(Вот пожалуйста вам — и при чем здесь бабушка-то? Ох надоело!)

— Она меня в лес водила: за цветами. Понимаешь ли ты это или нет — за цветами! Не за грибами, не за ягодами. Не жрать, ты понимаешь ли это? Мне пять лет было, она возьмет меня за руку и ведет в лес, и мы там цветы собираем весь день. Ты понимаешь ли это? Она у меня из крестьян, она неграмотная была, у нее родилось шестнадцать детей, она последние годы все по стеночке ходила, чтоб ее незаметнее было. Мы сволочи, ты понимаешь ли это! — Она вдруг расплакалась и отвернулась к стене, а  о н  растерялся и стал гладить ее плечо для утешения. — А родители мои у нее иконы выкинули, — всхлипывала, — так она ничего, и так ладно, встанет ночью на колени и на пустой угол молится, а я вот теперь выросла — любовница, стерва, сволочь, — и спрашивается, на кой черт тогда она меня за цветами водила?

И ревела, ревела, даже с подвывами какими-то — по бабушке своей или черт ее знает по ком, а соседи за стеной, пожалуй, не дышали, прилепив ухо к полому резонатору таза или кастрюли, и надо рвать от этой Полины когти, пока не встрял в какую-нибудь историю…

— Ну, ты только тише, тише… — просил он.

— В любви!.. — всхлипывала. — Как свинья в грязи. Как муха в варенье, запурхалась. Стыдно! Ты не чувствуешь, как стыдно, а?

— Ну чего стыдного-то, а? — испуганно бормочет он.

(Сева узнал его: Юрка Хижняк…)

— Любовь эта самая. Ты не замечал, как это стыдно — любовь?

Пожимал плечами, боялся что-нибудь невпопад сказать.

— На морде воровство написано! Заведующая отделением смотрела на меня, смотрела, никак понять не могла, что же ее во мне так возмущает. Потом остановилась на губной помаде: слишком, говорит, цвет устрашающий, дети пугаются, да вам и не к лицу!

Видел Сева и счастливых женщин, Вичку видел. Сидела на склоне холма, стройно сблизив колени, спортивные ее штаны были закатаны, и она счастливым голосом выкрикивала какие-то стихи — не разобрать. Потом вертелось колесо упавшего мотоцикла, какая-то погоня в темноте, потом опять лицо Вички, и растерянность на нем, когда она повернулась от поцелуя с Хижняком, а руки так и остались у него на плечах.

И неизвестно, то ли Севе, то ли тому, кем он был (не понял кем…), являлся иногда во сне чей-то торжественный, ликующий голос, и этот голос с терпеливым упорством, диктовал ему, зовя и напоминая: «Я, пленительная черная Обнори, провела сегодня пленительную ночь среди пленительных».

Конечно, Севу лечили. Его начиняли какими-то снадобьями, чтобы сделать его сознание как у всех — непроницаемым, единоличным.

Сперва Сева все думал, как бы их перехитрить и сохранить свою способность, «выздоровев». Но потом, честно говоря, он сам устал мотаться по белу свету, забыв себя. Кем он только не был! — даже одной из старух на лавочке у подъезда. Девочка из их дома, вечно в обнимку с парнем, почтительнейше приветствовала их гнездовье, а парень при этом на ней так и висел.

А однажды он бежал летней ночью полями в кромешной темноте, извергая семя, позади вспыхивали выстрелы погони, каждое мгновение могло оказаться последним, и после каждого выстрела он проживал отдельное новое счастье: не убит.

Его стала тяготить эта вездесущность, и он сам захотел, чтобы его замкнули в рамочки. Наконец его выписали. Целый день он слонялся по городу, привинчивая себя к постоянному месту, времени и сознанию. Домой пришел вечером. Дети спали. Он поглядел, как темнеют полукружия ресниц на нежном личике дочери, а про Руслана сказал Нине:

— Спит и забыл, кто он. Утром будет вспоминать. А со временем выучит себя наизусть и успокоится.

— Пойдем… — шепотом позвала Нина.

Руслан слышал голоса родителей, но проснуться не сумел. Всю ночь его тревожило предвкушение счастья — что-то случилось, не Новый ли год? Надо было проснуться и посмотреть, но как раз показывали там такие сны, что не оторваться. Потом сны кончились, Руслан еще подождал — нет, стихло, больше ничего не покажут. И открыл глаза. Счастье пребывало неотступно, хотя он понял, что не Новый год, а осень. Он поднял голову от подушки и — вот оно! — папа спал на диване, вернулся папа, вот что. Он вскочил со своей постели, босиком перебежал комнату, остановился у дивана и дотронулся до папиного лица. Папа приподнял веки и увидел, как замер его сын в ожиданий совершенного счастья..

— Тебе уже лучше? — Сын не спросил, а попросил об этом.