Город, в котором...

И вообще ему было пора уходить, и из прихожей он услышал нечаянно то, что происходило на кухне: «Я сейчас пойду и принесу этот магнитофон сюда!» — Семенкова как бы спрашивала у Горынцева разрешение. А Горынцев не разрешал: «Ни в коем случае! Я сейчас пойду с вами, и по дороге мы все обсудим». — «Я докажу! Он хотел записать на магнитофон, как мы разговариваем с матерью: он меня все хотел застукать, что я матери отдаю деньги, а она их где-то складывает на сберкнижку. Ему кто-то сказал, что японский магнитофон берет шепот — а он не взял! Зато он щелкнул, когда выключился, — и я его обнаружила!» Путилин спешил одеться, Агнесса вышла его проводить и, тоже слыша с кухни, заглушила: «Все равно не могу простить тебе Пшеничникова! Хижняк бы и сам за себя постоял». — «Вот и хорошо, — зло сказал Путилин. — Человек это обязан уметь, постоять за себя. А что твой Пшеничников? Его жена исцарапала». — «Не жена, а сын! Да, сын, нечаянно!» — чуть не заплакала Агнесса. Пригвоздил ее взглядом сильно выраженного презрения — такой взгляд могут позволить между собой свои люди и старые друзья. «Агнесса, — сказал он с великой укоризной. — Иногда я не знаю, то ли ты прикидываешься дурой, то ли на самом деле дура!» — «…сын болел, в температуре, в жару», — лопотала Агнесса, и это уж ее личное дело, чьи поступки выбирать для положительного толкования, а чьи для отрицательного.

Но что такое Хижняк на самом деле?

Неужели он, Путилин, в-нем ошибся? С первого дня он просто понравился — ладный, сильный, и эта бойкость, это желание «прийтись», Путилин сам так начинал. И не устоял, вонзил в этого новичка известную премудрость: «Запомните: первые пять лет вы работаете на свой авторитет, а потом авторитет работает на вас!» — ту премудрость, которую сам получил когда-то в свой разверстый, трепещущий от волнения ум в первый день работы.

А как Хижняк работал! И как потом, спустя год, Путилин отвел его за щит управления, там окна, громадные, разлинованные в клетку переплетами рам, подернутые черной тонкой копотью, а за окнами простирался зимний вид: территория станции, прокопченная, утоптанная ногами и шинами грузовиков; арками нависали, изгибаясь, ряды толстых трубопроводов, рельсы тянулись издали и ныряли в недра размораживающего устройства; было не то чтобы «мороз и солнце, день чудесный» — отнюдь, но тоже доставляло свое умиротворение: ту радость, какую испытывает часовщик, глядя в утробу механизма, где все ладно и согласованно движется, шевелится и живет. «Ну что, Юрий Васильевич, хотите быть старшим дисом?» Быть старшим дисом, правой рукой главного инженера, входить в кабинет без предупреждения, падать в кресло и задумчиво вслух соображать: «Может, сделать так-то и так? Как ты думаешь?» ТЫ. Прежний старший дис болел долго, и операция не помогла ему. Егудин исполнял его обязанности в позе жертвы (ведь не освобождался при этом от сменной своей работы), а уж кому-кому, а Егудину Путилин никак не хотел бы задолжать. (Старшего диса навещала в больнице Агнесса — а кто же еще! — и докладывала: «Сегодня, сказал, стало лучше. Вот-вот выпишут. Хочет скорее на работу, соскучился». А Егудин усмехнулся: «Ну, он-то играет в жмурки — это можно понять, он сейчас во что угодно поверит, в бога и нечистую силу, только не в свою смерть. Но вы-то, Агнесса Сергеевна, перед нами зачем притворитесь? Л у ч ш е… В о т-в о т  в ы й д е т… Оттуда не выходят!» «Откуда?» — испугалась Агнесса. — «Из рака, откуда!» — «Вы думаете, у него рак?» — ошеломленно посмотрела она. Егудин только вздохнул с бесконечным терпением. «А я думала, язва…»)