Город, в котором...

Вичка взяла в руку Валино мягкое запястье и не выпускала. Валя растерялась, но терпела, не решалась отнять.

Теперь Вичка, держа ее за руку, молча тянулась к ней, протягивало какое-то невыразимое чувство, почти мыча — невразумительное чувство тоски, любви и ненависти. Мало руки — похоже, ей уже хотелось обнять Валю, крепко обнять, заплакать и нечаянно задушить.

— А ваша дочка как? — ласково интересовалась Валя, приходя на выручку этой тоскующей странной девушке. (Валя по своей наружности могла именоваться женщиной, но Вичка никак не могла, еще никак. И долго еще не будет.) — Не болеет она?

— Пожалуйста, — невпопад кивнула Вичка; она все глубже заваливалась во тьму своих волнующихся чувств и непроизвольно сжимала Валину руку. — Ой, то есть спасибо! Простите, я, кажется, сейчас вместо «спасибо» сказала «пожалуйста», да? — бормотала Вичка, а Валя еще добавочно укрыла ладонью ее руку, вцепившуюся в запястье, — носило ее волнами, мотало туда и сюда, а Валя держала, спасала.

Вичка, на время забывшая про Саню, вдруг хватилась потери и теперь снова ринулась к нему:

— Ты кого-нибудь встречаешь из нашей секции? — как за соломинку.

Он стоял к ней боком, руки в карманах брюк, покосился и неохотно выпустил:

— Да я уже всех перезабыл. Серпухина как-то видел… Муратову… — он трудно преодолевал инерцию молчания. Потом преодолел. — Они больше никто не занимаются! Все забросили. Муратова стала толстая и спросила у меня, как здоровье. Мне аж смешно стало: чего это она. Оказывается, она теперь занялась болезнями. Вот такие повороты. — Саня раскатился, как с горки, и без усилий стал набалтывать слова одно за другим, оставаясь непричастным. Голос был безвоздушный, механический, будто магнитофон внутри у него включился и произносит. — Завела себе какую-то хроническую болезнь и безотрывно ею занята: путевки достает, на курорты ездит. И прислушивается: как оно? Ясное дело, после каждой поездки ей кажется: ну, лучше стало. Потом год пройдет, она прислушивается: ага, хужеет ей, надо снова съездить подкрепиться. Едет — глядишь, опять: получшело…

Казалось, его надо выключить, закрыть ладонью рот, а сам он не остановится, так и будет повторять, как заевшая пластинка.

Вичка глядела на него — и глазам ее было больно, они даже покраснели. Она совершенно не слушала, о чем он. Вдруг взгляд ее неуправляемо уплывал куда-то в окаянную тьму, и в нем зрело такое — Саня отвернулся и не смотрел, и только чуткая Валя, почти вытянув шею, насторожилась и ждала, когда понадобится броситься и спасти Вичку от какой-то невидимой беды.

У Сани кончился завод, он замолчал. Валя уже открыла рот напомнить: «А про…» — и захлопнула, угадала, что про Хижняка тут вспоминать почему-то не надо. Валя всегда знала свое место и умела не напортить. Это одно уже дорого стоило.

Стало тихо, Вичка заметила это и спохватилась: надо снова завести пластинку:

— А Михал Ильича не видишь?

Пока он говорит, есть время заглянуть в пропасть этой тоски и осознать всю ее необратимость: Саня женат, ты опоздала, Вичка, ему нет больше до тебя дела, он ничего не хочет от тебя, разве ты не видишь? Какое ей дело до тренера? До товарищей по секции! Даже, может быть, до отца, из-за болезни которого она приехала, — ну что отец, она выросла при разведенной матери и лишь год юности провела здесь у него — для разнообразия, которое она так любила… Однажды, года в четыре было: мать не купила ей какую-то игрушку, и тогда она упала на тротуар и стала биться руками и ногами. А мама постояла, сказала: «Придешь домой — всыплю!» — и пошла. Валяться Вичке стало не для кого, она поднялась и побрела следом с тяжкой мыслью о наказании. Тут мама встретила подругу, и они весело щебетали, так что у Вички отлегло от сердца: мама забыла про «всыплю». Но пришли домой — и мама всыпала… Наверное, и теперь Вичка ехала сюда, надеясь: судьба все забыла, заговорилась — и можно будет незаметно начать сначала как ни в чем не бывало…

А судьба не забыла, Вичка.

Со всем вниманием она сосредоточилась на своей боли — ну, ясно, она всегда чувствовала жизнь при боли втрое интенсивнее, и поэтому не боялась тревожить свое сердце, как землю шевелят под растениями, чтоб они лучше росли.

— …был тут банкет один, так наш старина Михал Ильич даже приударил за Агнессой, одной холостячкой… — набалтывал Саня со злым равнодушием. — Но ничего, я надеюсь, не вышло. Надеюсь, любимый нами Михал Ильич спокойно доживет бобылем…

Средоточием боли сейчас, наверное, был даже не Саня, а вот эта толстушечка — это она пересекла Вичке путь, перегородила своим пухлым туловищем. Вичку тянуло к ней притяжением пропасти. Разрыдаться на Валиной груди, взять ее в руки и приподнять — как ребенка, — узнавая всю тяжесть ее тела, — и бросить наземь и топтать до полного истребления.

— А не замечали вы в сыне каких-нибудь способностей? Ну, музыкальных, например? Их ведь нужно уловить вовремя и как можно раньше начать развивать, иначе потом не наверстаешь. Вы проверяли его возможности?

— Нет, — без боя сдалась Валя.