Буфетчица разогнулась, взяла с полки бутылку шампанского, обтерла ее тряпкой от пыли и с достоинством сказала Полине:
— Почему вы так уверены?
Юра поспешно опередил:
— Да она просто не знает! Извините. У нас торжество. — Показалось ему мало, добавил еще: — Свадьба.
Полина вспыхнула, Юра ей подмигнул: мол, спокойно, так надо.
Буфетчица отсчитывала сдачу, Полина тем временем заметила:
— Вон пиво — хочешь?
— Нет.
Буфетчица сдержанно спросила:
— Чья свадьба, ваша?
Юра кивнул. Полина закусила губу. Буфетчица торжественно произнесла в пожелание:
— Ну так пусть всю жизнь будет так, чтоб она задавала такой вопрос, а вы отвечали так же! — Это про пиво она.
Когда вышли наружу, Полина молчала. Потом усмехнулась:
— А ты не боишься, что придется держать слово? Назвался груздем…
— Да женюсь, женюсь! — беспечно пообещал Юра.
Был у Полины один сосед, пожилой человек в пиджаке с вялыми лацканами, свернувшимися в трубочку, как засохшие листья деревьев. Сколько раз Юра бывал у Полины — столько раз он видел этого соседа: с мусорным ведром в руках тот бдел на лестничной площадке, с великим терпением дожидаясь, когда Юра появится из дверей квартиры Проскуриных. С видом усердия он хватался тогда выносить ведро, пропускал Юру вперед и пыхтел где-то сверху, заглядывая через перила, когда Юра ссыпал дробь быстрых шагов вниз по лестнице.
— Да не может быть подряд столько совпадений!
— А это не совпадения, — невозмутимо отвечала Полина. — Он прослушивает нашу квартиру через стенку: прикладывает к стене таз или кастрюлю, ухо прижимает ко дну — и отлично знает, когда ты собираешься уходить.
— Как ты спокойно об этом говоришь!
— А, ерунда. Он не донесет. Это бескорыстный шпионаж. Наподобие сортирного. Наша семья тут неприкосновенна. — Полина усмехнулась. — Как-никак медицинское обслуживание на дому, в любое время под рукой два врача — кто же станет рубить под собой сук такого удобства!
— Он что, физик, твой сосед? Знает полый резонатор.
— Он практик.
Полине хотелось, чтоб Юра язвительно спросил: «И часто ты доставляешь ему такое удовольствие?» Он спросит, а она ему ответит уж… Ей хотелось ответить, просто свербело где-то в мозгу, вызов так и вертелся. Она бы ему тогда сказала: «Женщина, заслужившая свободу, имеет ее. Кому нужна свобода — тот ее берет. И все разговоры об освобождении женщины — а теперь ее хотят освободить уже от эмансипации! — это все пустые хлопоты. К чему стадам дары свободы! Их надо резать или стричь! Наследство их из рода в роды — ярмо с гремушками да бич!» Вот что бы она сказала ему. Но он не спросил. Она не выдержала сама:
— Мне кажется, у тебя должен был сегодня появиться один вопрос. Я все жду, а ты его не задаешь…
— Кто мне дал право соваться в твою личную жизнь? — сказал Юра, гордясь такой своей деликатностью.
— Никто не дал. Сам бы взял, — пробормотала Полина.
— Что? — не расслышал.
— Ничего. Все-то нам, бабам, хочется, чтоб каждый на нас женился! — вздохнула, засмеялась.
— Полина! — удивился Юрка и заглянул в лицо. — Ты что, правда хочешь за меня замуж?
— Да нет, что ты, нет, — увернулась от его рук, расстроилась, огорчилась. А чего огорчаться? Она замужем. И, кроме того, есть же у нее свобода — ну что же ей еще?
Спустя время в тот же вечер:
— Ведь жизнь — такое тяжелое, такое унылое дело, особенно если работаешь в больнице, у самого что ни на есть несчастья. Сколько приходится просто терпеть… И кажется: заслужила себе любое утешение. Так и хочется скорее переключиться на что-то здоровое, счастливое, поближе к жизни, подальше от смерти — а что ближе к жизни, чем любовь?
— Да брось, ты как будто оправдываешься передо мной, перестань!
— Я?! Оправдываюсь?! А я нисколько не чувствую себя виноватой, чего мне оправдываться? И перед кем мне чувствовать себя виноватой? Перед мужем? Так он не пострадавший, я его ценю и уважаю больше, чем кого бы то ни было. Мне даже если требуется для больного консультация хирурга, я предпочитаю вызывать Проскурина. Отличный диагност! Трезвый, толковый, проницательный врач!
Юра поморщился: он любил только ровное, насмешливое, безвредное для обоих настроение — чтобы, как в мягком кресле, уютно расположась, предаваться эйфории полного такого удовольствия от себя самого и от всего на свете. Он, как землетрясения, боялся всякого нарастания серьезности. Он вцепился в Полину руками: остановить, хотя она совершенно не двигалась: заносило-то ее изнутри, и руки его тут были напрасны, а в речах-то и мыслях он был не силен…