Город в осенних звездах

— Хорошо. Стало быть, завтра. Но только в одиннадцать. — Он словно бы увещевал невоспитанного дитятю.

— В одиннадцать, сударь. Да, сударь.

За спиною у нас купол воздушного шара, охраняемого теперь только мальчишками, качался, потрескивал и вздыхал, морщась и пузырясь, постепенно сдуваясь.

— Тут все дело в нагрузке и противовесах, — пустился вдруг в объяснения Сент-Одран, — да и в обычном балласте тоже. Если бы шар у нас был побольше или, к примеру, гондола была из металла, то нам бы пришлось брать с собою жаровню и качать в шар горячий воздух по мере надобности… понимаете, чтобы удерживать его в воздухе. Но сегодня в том не было необходимости. Мы просто поднялись, для облегчения использовали балласт, а потом, когда воздух остыл, опустились. Ну что вы скажете, фон Бек? Вам понравилось? Мы будем сотрудничать?

— Мы уже все решили, сударь. Но я, признаться, до сих пор еще не пойму, чем я могу быть полезным для вашего предприятия.

— Полезным? Черт возьми, да вы просто незаменимы! Кто даст наличные деньги вперед, пока еще дело не завершено, какому-то там шотландскому солдату? Но саксонец… к тому же, фон Бек… это же совсем другое дело. Мы вернулись к «Замученному Попу». Пока сержант Шустер ходит объясняться с супругой по поводу своего продолжительного отсутствия, мы с Сент-Одраном уселись у камина, раскурили по трубочке замечательно мягкого табаку и, выставив ноги поближе к огню, продолжили давешний разговор о наступлении нового века и о способах обогатиться в связи со знаменательным сим событием.

После ужина мы немедленно разошлись по своим комнатам — спать. Я спал как убитый и проснулся лишь перед рассветом, разбуженный шумом, что доносился с площади Младоты. Я встал с кровати и подошел к окну, погасив предварительно лампу, — которую, засыпая, оставил горящей, — чтобы ясней разглядеть сквозь стекло пустынную ночную площадь. В бледнеющем свете луны мне представилась еще одна сторона Майренбургской жизни. Две темных фигуры прошли быстрым шагом с восточного угла площади в западный. У обоих мужчин были шпаги, а их манера придерживать на ходу ножны изобличала людей военных. Парочка эта, без сомнения, направлялась сейчас на дуэль. Скорее всего, к мосту Радоты — традиционному для таких столкновений месту.

Признаюсь, я позавидовал этим двоим: их конфликт разрешится так просто, за какой-нибудь час или два, — и обжалованию, как говорится, не подлежит. За окном плясали снежинки, а из-за темнеющей, в причудливых изломах, линии остроконечных крыш уже пробивалось бледное свечение рассвета. В окно сквозило; зимний холодный ветер просочился в комнату, и я поспешил вернуться в постель. Какое-то время я лежал без сна, погруженный в меланхоличные грезы и драматичные измышления — закономерное следствие моей суетности и тщеславия. Как я томился желанием вновь увидеть свою Либуссу! Наконец, потеряв уже всяческое терпение, я снова встал, торопливо умылся, оделся, спустился на кухню и, точно домашний кот, устроился рядом с теплою печкой в самом тихом уголке, чтобы не смущать своим присутствием прислугу и фрау Шустер (обычно я появлялся часа на два позже, меня не привыкли здесь видеть в такую рань). Я попросил только чашку подогретого молока и бокал бренди, объявив, что у меня страшно болит голова.

Я сидел и наблюдал за этими людьми, которые занимались обычной своей работой, разжигали огонь в печах, готовили завтрак, чистили то, что должно быть как следует вычищено на процветающем и приличном постоялом дворе, составляли длинные списки того, что надлежит закупить, — и делали это все так ловко и весело, что я вдруг почувствовал себя оторванным от простой повседневной жизни и позавидовал очевидной их безмятежности. Вся моя юность и годы расцвета прошли в служении делу просвещения (за исключением лет, проведенных в России), и из-за этого безоговорочного посвящения себя политике и военным кампаниям, — «всеобщему благоденствию», — я оказался вовсе неподготовленным, даже где-то наивным, во всяком вопросе, касающемся повседневных каких-то забот, которые этими, например, женщинами воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Есть что-то влекущее для человека в великих замыслах, может быть, потому что они позволяют отвлечься от повседневных драм, каковые уже начинают казаться мелкими и незначительными. Я представил себя на месте Ульрики Шустер, этой доброй, радушной девочки. Будь я ею, разве я не испытал бы уже к сему возрасту половины всех разочарований, что уготованы были мне жизнью? Разве стал бы я терзаться этим чувством обиды и негодования, которые я, — из-за своей принадлежности к сильному полу и воспитания, приучившего меня с младых лет воспринимать власть как данность, — переживал теперь? Размышления сии, хотя и помогли мне немного приободриться, боли моей не уняли.