Город Воров

Следуя полученным от Синтии по телефону инструкциям, Дженсен остановился в расположенном неподалеку, но более скромном «Слип инн». Но большую часть времени из трех дней и ночей, что они провели на Каймановых островах, он не покидал номера Синтии, окнами выходившего на уставленный скульптурами сад.

Впервые оказавшись вместе после трехмесячной разлуки, они жадно впились друг в друга, сорвали с себя одежды и с яростью занялись любовью — бешено, грубо. Кончив, Синтия сжатыми кулаками ударила Патрика в плечи.

— Что ты делаешь? Больно же! — взвыл он.

Потом, когда они в изнеможении лежали поверх измятых простыней, Патрик сказал:

— В ту ночь, когда мы последний раз виделись, столько всего произошло, что я даже не сообразил поблагодарить тебя за то, что ты для меня сделала. Поэтому я говорю тебе сейчас: спасибо, Синтия.

— Твоя благодарность здесь совершенно ни при чем, — она сказала это с намеренной небрежностью. — Я просто заплатила цену.

— Какую цену? О чем ты? — со смешком спросил Патрик.

— О том, что ты теперь полностью принадлежишь мне.

Наступило молчание, потом он сказал:

— Ты, конечно, имеешь в виду коробку с моим барахлом? Наверняка ты ее где-то надежно припрятала.

— Естественно, — кивнула она.

— И стало быть, если я не буду тебе подчиняться или как-то задену тебя, ты сможешь открыть эту коробочку и сказать: «Эй, парни, смотрите, что у меня есть! Здесь полный набор улик. Берите этого мерзавца Дженсена тепленьким!»

— Тебе всегда хорошо удавались диалоги, — одними губами улыбнулась Синтия. — Я не сформулировала бы лучше.

На лице Патрика появилась тень улыбки.

— Кажется, при всем своем опыте и ты кое-чего не предусмотрела. На пакетах остались наклейки с твоим почерком, да и твоих пальчиков на них полно.

— Ничего уже нет, — солгала она, напомнив себе еще раз, что этим нужно будет действительно заняться, и чем скорее, тем лучше. — Теперь там только твои отпечатки. Да, и ведь ты еще не знаешь! Есть еще магнитофонная кассета.

Синтия рассказала ему, как сделала запись всего, что Дженсен говорил в ту ночь в ее квартире, то есть фактически его признание в убийстве Нейоми Дженсен и Килбэрна Холмса.

— Копию записи я прихватила с собой, — закончила она. — Хочешь прослушать?

— Не надо. Я тебе верю, — отмахнулся он. — Но только я все равно смогу потянуть тебя за собой, если расскажу, как ты помогала мне и утаивала улики. Если меня признают виновным, тебе тоже крышка. Ты будешь проходить как моя сообщница, по меньшей мере.

Синтия покачала головой.

— Тебе никто не поверит. Если я буду все отрицать, поверят мне. И вот еще что, — она заговорила с ним теперь по-настоящему жестко. — Улики против тебя обнаружат в таком месте, где спрятать их мог только ты сам. К несчастью для тебя, ты не узнаешь, где именно, пока анонимным звонком об этом не будет оповещена полиция.

Какое-то время они в упор смотрели друг на друга; каждый просчитывал свои ходы. Дженсен неожиданно закинул голову и рассмеялся:

— Синтия, дорогая, ты действительно коварна до гениальности! Что ж, похоже, что я действительно полностью в твоей власти.

— По-моему, ты не очень огорчен этим обстоятельством.

— Понимаю, в этом есть что-то извращенное, но самое смешное в том, что мне это даже нравится, — он задумался. — Неплохой сюжет для книги.

— Эту книгу ты никогда не напишешь.

— Тогда что же я должен буду сделать, раз уж я стал чем-то вроде собачонки у тебя на поводке?

Вот он, настал этот момент! Синтия посмотрела на него очень серьезно и сказала:

— Ты поможешь мне убить моих родителей.

— Слушай меня! — приказала Синтия. — Слушай внимательно!

Мгновением раньше Дженсен начал что-то ей говорить, пытался урезонить, доказать, что она могла заявить такое только будучи не в своем уме.

Но теперь она остановила его. Он молча сидел и ждал.

И она в подробностях и деталях, живо и рельефно, вызвав в памяти все воспоминания детства, все, что узнала от матери, поведала ему свою историю, не утаив ничего.

С младенчества… Густав стал домогаться ее еще в колыбели… Его гнусные ощупывания… Ее собственный ужас, все возраставший, пока в трехлетнем возрасте она не начала в страхе накрываться одеялом при каждом приближении отца, заливаясь слезами, сжимаясь в комок.

Эленор ничего не предпринимала, она думала только о себе самой — как ей будет стыдно, как она будет опозорена, если выплывет правда о Густаве…

Между тем детский ум Синтии формировался. Продолжавшиеся домогательства Густава запечатлевались в нем теперь на долгие годы, страх и гнев накапливались в душе…

А воспоминания были чудовищными: неутолимая похоть Густава, подогреваемая еще и избиениями… Оглушающие оплеухи и обжигающие пощечины, которыми он осыпал ее за любой «проступок», ничего не объясняя… Потом еще и еще более жестокие «наказания» (за что?)… Огромные синяки, обожженные ноги… А мать непрерывно лгала…