Вчера утром, когда поливал цветы под окном,я передвинул горшок — похожий на пифос,горшок из толстой огненно-красной глиныс тремя стеблями бело-розовых орхидей.Что-то скрежетнуло под ним, и я извлек на ладоньстарый ключ, чуть заржавелый. И замер. Когда-то —когда ты ушла, ты оставила ключ здесь — в условном месте. С тех пор я не заглядывал туда. Зачем? У меня на связкеесть свой ключ, им я и открывал все время,позабыв про тот, что был у тебя. Или в надежде,что ты вернешься. Не знаю. С тех пор я тебя не видел.Прошел день, миновал вечер, я уже собиралсяспать и с зубной щеткой в рукевышел проверить — заперта ли дверь-решетка,ведущая в сад, к пятачку, где мы кормилисоседского кота, когда он еще здравствовал;сюда к полуночи приходил и ежик,чтобы подъесть остатки кошачьего корма. Он терзали ерзал миской, и однажды опрокинул ее на себяи пополз, как слон под шляпой. А я услышал,как ты засмеялась. О, этот звонкий глубокий голос!Вспоминая его, я чувствую, какподнимается в гортань сердце. Но при этом —я совсем не помню твоего лица.Как странно!.. Впрочем, так и полагается божествуоставаться инкогнито — незримым. Еще в детствея точно знал, что если не можешь вспомнитьлицо той девочки, о которой часто думаешь,ради которой берешь высоту на физкультуре,стараешься прийти первым на кроссе, —если ты не можешь вспомнить ее лицо —значит, это всерьез, значит ты ее «любишь».И правда, нельзя полюбить то, что уже стало,что уже завершено; лишь то, что течет, способноувлечь за собой душу, подобно речи, подобноВремени. И разве способна памятьостановить течение Леты? Я вставилключ в личинку замка, повернул,язычок вдвинулся в прорезь, но ключбольше не пошевелился. Я оказался заперт.Я рассмеялся. Как странно! Как давномне не приходилось оказаться в запертомпомещении. Однажды школьником на экскурсиипо Петропавловский крепости нас, возбужденныхдевятиклассников, привели в карцер, где сидел кто-тоиз декабристов… Наполеоновский Пестель? Лунин? Волконский?Все вышли, а я остался, чтобы почувствоватьто, что испытывали мои кумиры. Дверь закрылась.Я присел на краешек топчана и попыталсяпредставить себе, каково день напролетпроводить месяц за месяцем в этом каменном мешке,с узким окошком в толстенной стене. Единственныйплюс помещения состоял в высоте потолка, яне переношу низкие потолки, под нимимне кажется, что я погребен заживо. И воткто-то выключил в карцере свет снаружи — итолько тогда мне стало по-настоящему страшно…Да, я рассмеялся от страха. Потому что подумал: твой ключ —он заноза. Я сел и попытался выдернуть, повернуть.Всё тщетно. И тогда, чуть не плача, я взялстальной прут и использовал его, как рычаг, но толькотреснула личинка и лопатка ключа погнулась.Обессиленный, я вошел в спальню и открыл окно,подергал решетку. Она не шевельнулась. Тогда я легна кровать и стал смотреть в сад, где среди ветвейплыла луна, как китайский фонарик.Я лежал и старался не шевелиться, посколькуты пришла и легла неслышно рядом. Я слышалсквозь кожу предплечья твой холод. Наконец лунапогрузилась в крону эвкалипта, и я заснул.Утром я позвонил в службу спасения, и таммне дали телефон слесаря. Он приехал,выбил замок, вставил новый и выдалтри новых ключа. Расплачиваясь, я былнеописуемо рад, что повлияло на чаевые.И вдруг понял, что давным-давно, с самого детства,я так не радовался жизни. «Господи, какое счастье», —подумал я, провожая мастера до машины. А вернувшись,я включил радио и услышал, что Гилад Шалитспустя пять лет заключения в зинданебыл встречен отцом на границе с Египтом.«Какое счастье! — снова решил я. — Словновесь мир выбрался из темницы.А что до убийц, то Господь их и так покарает.Ему стоит только послать ангелов возмездья илиагентов Моссада — между теми и этимизазор невелик». Весь день прошел превосходно,в тихой радости, и только,когда вечером прибирался,поднял с порога погнутый ключ —твой ключ, что ты оставила в моем сердце.Но нынче я избавился от него, язашвырнул его за забор и не услышал,как он звякнул об асфальт, как если бя кинул его в безвоздушную пропасть.