Город заката

Память запахов чрезвычайно укоренена в мозгу, потому что записывается в область с очень высокой плотностью нейронных связей. Из вкуса пирожного «Мадлен» Марсель Пруст извлек великий роман, размером во Вселенную. Запахи способны вынуть из памяти огромные пласты реальности. Ароматы полны метафизического содержания. Благовониям отводится важнейшая ритуальная роль. Есть архетипические запахи; ладан, смирна, запах озона после грозы… Растения, произрастающие близ Хар а-Баит — Храмовой горы, возможно, использовались в храмовом хозяйстве или богослужениях, и их терпкие, крепко запоминающиеся запахи добавляют к воссозданию Храма в воображении не меньше, чем материальные объекты памяти. Накануне поездки к Мертвому морю я бродил под Хар а-Баит, растирая в пальцах низкорослые, цветущие мелкими филигранными цветками растения, и представлял себе, как из их благоухания передо мной подымается прозрачный Храм…

Пасмурная беззвездная ночь над долиной Иордана пахла доисторическим временем. Нащупывая край обочины подошвами, мы неуверенно зашагали на юг, жадно впитывая ноздрями воздух, предвещавший близость цели.

Вдруг далеко впереди небо прорезал луч. Он осветил узкий кусок земли и качнулся в нашу сторону, выхватывая побежавшие врассыпную лоскутья ослепленной земли, камышей, водной глади и противоположного берега. Первая мысль была о встрече с НЛО, и это вполне соответствовало загадочности нашего спуска, однако вскоре мы разговорились не с инопланетянами, а с израильскими пограничниками. Они взяли с нас клятву немедленно убраться с дороги. Ночевали мы в Кумране и проснулись утром в полной уверенности, что за ночь наши тела преодолели границу реальности. С обрыва открылась полетная панорама северной части Мертвого моря и нависшей над ним Иордании. Вряд ли на земле еще есть место, передающее столь пронзительно восприятие мистичности только языком ландшафта. У одного неоплатоника есть рассуждение о том, что созерцание ландшафта близко к созерцанию текста. Это похоже на правду, ибо подобно тому как мы просматриваем строчки и погружаемся в литературную реальность, мы всматриваемся в ландшафт, обозрение которого порождает в сознании соотнесенность реальности с картой, с ее сакральностью, обусловленной тем, что карта — прообраз взгляда Всевышнего на поверхность земли.

Ландшафт прочитывается. Кругом не склоны, камни, уступы, овраги, а буквы. Взгляд в книгу вполне сопоставим со взглядом на ландшафт. Чем отличаются книги, казалось бы, идентичных ландшафтов Восточного Крыма и Центральной Калифорнии? И что человек прочитывает, бродя по страницам Иудейской пустыни?

В Эйн-Геди мы окунулись в море и после едва отмылись от его рапы под ржавыми подсолнухами пляжных душей. Под окном одноэтажного постоялого двора раскачивался и приплясывал человек в полосатом халате с сидуром в руке. На берегу стоял десяток-другой палаток, из которых выбирались проснувшиеся пациенты этого бальнеологического курорта. Выбравшись на свет Б-жий, они спускались понемногу в блестевшую сталью водную гладь, и все это вместе напоминало известную картину А. Иванова, распахнувшую в моем детстве стену Третьяковки в долину Иордана.

…Конечным пунктом нашего путешествия стал Сдом, и там, на стоянке, мне приснился сон, в котором я шел по дну Мертвого моря и наткнулся на руины Аморы.

ПАРДЕСЫ ДЖОЙСА

В Израиле всегда превосходно, без задних ног спится. Первая моя ночь двадцать лет назад прошла в студенческом общежитии Вейцмановского института на чем-то среднем между раскладушкой и гладильной доской. Высота постели находилась вровень с балконными перилами, и каждую ночь меня преследовало ощущение, что, засыпая, я отлетаю куда-то вверх и вбок и отправляюсь в не менее безвестное, чем бездонное, путешествие над окраинами Реховота. В первое утро я там и оказался, а месяц спустя после приезда полюбил там гулять.

В первое утро друг, у которого я остановился, разбудил меня на заре словами: «Вставай, пойдем воровать апельсины». Мы умылись и отправились на дело. Сторож апельсинового сада еще спал, и поэтому мы поздоровались только с его собаками. Деревья стояли по пояс в тумане. Я в первый раз видел апельсиновые деревья. До того момента апельсины мною наблюдались только в ящиках или на витрине. Вообще, сознание мое было явно ошеломлено теплой осенью, царившей на Святой земле, — улетал я накануне из ноябрьской Москвы, заваленной мокрым снегом.

Мой друг подходил к тому или иному дереву, срывал плод, разламывал его, чтобы впиться в мякоть и прислушаться к своему ощущению — насколько спелый, и шел решительно дальше. Для меня в этом только народившемся у горизонта солнечном свете каждый апельсин был драгоценен и всё вокруг виделось чистым волшебством, невидалью, и я никак не мог согласиться с придирчивостью моего друга. Оставлять такие богатства ради лучших казалось мне кощунством. Ушли мы из этого райского сада с рюкзачком, полным великолепных, невиданных по аромату и сладости апельсинов.