Город Золотого Петушка

Это знакомое слово приобретает теперь для Игоря особое значение и содержание. Когда внизу видны сплошные заросли сосны, елей, кедрача, лишь изредка перемежаемые лысыми сопочками, подставляющими свежему ветру свои крутые лбы, или разрезаемые синими, прихотливо-изгибающимися реками, которые словно сами с собой в прятки играют — так неожиданно пропадают они в лесной заросли, а потом выбегают оттуда совсем в другом направлении, это — тайга!.. Когда глазу открывается безрадостная картина горелого леса и оголенные черные стволы торчат в небо немым укором тому, кто обронил здесь огонь, пожравший всю живую красоту леса, это — тайга!.. Когда поваленные бурею деревья лежат вкривь и вкось, давя соседние здоровые деревья, выдержавшие натиск ветра, и заросли показывают сверху картину полного беспорядка: пожелтевшие вершины поваленных деревьев торчат во все стороны, упавшие деревья, точно раненые, опираются на руки товарищей, и здесь и там, а иногда — всем полком полегли от натиска врага, полегли разом, вершинами в одну сторону, и это — тайга! Когда сплошные заросли сменяются тощими, словно былинки, деревьями, растущими друг от друга на расстоянии, и чувство уныния сменяет чувство восхищения могучей силой леса оттого, что, видно, слишком мало тут живительной влаги и корни деревьев не в силах пробить материковый камень, что лежит у них под ногами, это — тоже тайга!

— Чернолесье! Подлесок! Буревал! Редколесье! Краснолесье! Эти слова, которые произносит папа Дима, неотрывно глядя вниз, запоминаются Игорю, как открытие, как откровение. Он уже не забудет их…

На высоте в четыре тысячи восемьсот метров пролетает самолет над Байкалом. Внизу какой-то не то туман, не то дымка. Он застилает от взоров ясные очертания Байкала. «Славное море, священный Байкал!» — говорит кто-то. Но разве эти слова могут что-нибудь сказать о Байкале? Он и сверху хорош — ах, какой простор! И если Игорь видит оба берега его с высоты, в том месте, где самолет пересекает озеро, то дальние края его теряются в этой синеватой, какой-то накаленной мгле. Он тих. Впрочем, с этой высоты волн и не разглядишь. Его огромная гладь отдает стальным блеском, таким же, каким поблескивают на солнце и байкальские гольцы — каменные вершины сопок, лишенные всякого зеленого покрова и до сих пор хранящие снег в своих мрачных расселинах… Папа Дима оживляется — он родом из этих мест, это его родина, и оттого он не может оторваться от окон. Он встает и то и дело заглядывает то в окна одной стороны, то другой стороны кабины. Пассажиров немного, и никто не мешает ему в этом занятии. Он хочет видеть все, все. Он возбужденно тычет пальцами в окошечко и говорит Игорю:

— Вот видишь, по берегу Байкала проходит железная дорога. Она называлась раньше Кругобайкальской. На ней сорок восемь туннелей и двенадцать полутуннелей. Это, брат, знаменитая дорога! Нет ей равных по красоте и сложности профиля! Такая дорога, такая дорога! Но опасная! Во-он, гляди! — Он хватает Игоря за плечо и говорит, захлебываясь: — Видишь, поезд выскочил из туннеля и идет по узенькой кромке берега? Видишь?

— Ага! — говорит Игорь и кивает головой.

По правде говоря, поезда он не видит, но… надо же быть товарищем. А папе так нужен собеседник! Мама, утомленная перелетом и почувствовавшая тошноту, побледнев, откинулась на спинку и не может разделять восторгов и переживаний папы Димы. На секунду она открывает глаза, когда папа дергает ее за руку и кричит:

— Галенька! А видишь свою Слюдянку? Игорешка, вот тут родилась твоя мама!

Но мама Галя тотчас же закрывает глаза и морщится: беда с этим папой Димой — когда он чем-нибудь увлечен, он перестает понимать такую простую вещь, как то, что другие вовсе не обязаны чувствовать то же самое, что и он. К тому же он так громко выражает свои чувства…

А может быть, и Слюдянка только чудится папе. Каменистые берега Байкала разноцветны: они то желтые, то серые, то черные, то зеленые — солнце и тень да клочья тумана рисуют на них что угодно; вот, кажется, видны ясно дома, а моргнул — и уже нет их.

…Течет, плывет, тянется, трепещет и то освещается, то меркнет земля под крылом. И дождь, и туман, и вёдро — точно в затянувшейся картине — сменяют друг друга. А солнце, незакатное солнце, все светит и светит и все никак не хочет зайти в этот долгий, нескончаемый день. Посадка, отдых, взлет; посадка, отдых, взлет повторяются с утомительным однообразием. И уже не радуют славные девушки, которые, словно старых знакомых, приветствуют пассажиров в каждом порту, и уже надоедает фраза, которой они встречают их; «Здравствуйте, товарищи пассажиры! Вы прибыли в наш порт…» Уже дважды засыпал и просыпался Игорь, намотавшийся в поднебесье до одури. Уже утихают восторги папы Димы. Уже мама справилась со своей тошнотой. Уже пассажиры надоели друг другу. А день все тянется и тянется.

— Все день и день! — говорит Игорь, опять проснувшись.