Город

— Вас наедине оставить? Я могу вон к Ваське уйти спать. Ему там как-то одиноко.

— А с моим ножом как быть? — спросил я.

— Ох, про твой я забыла.

— Давай мне, — сказал Коля. — Я умею им пользоваться.

— Нет, — сказала Вика. — Тебя будут обыскивать тщательнее. Ты один на солдата похож. — Она нагнулась, и я убрал руку, хоть и был уверен, что возможность упустил. Но вот какую возможность? Что мне следовало сделать? Этого я так и не понял. Вика отстегнула ножны у меня с лодыжки и взвесила на ладони. Потом сунула их мне спереди в ботинок и под носок, поглубже. Осмотрела ботинок. Ничего нигде не торчало. Она похлопала по коже и удовлетворенно кивнула.

— Нормально ходить можешь?

Я встал и сделал несколько шагов. Ножны упирались в ногу, но держались.

— Поглядите на него, — сказал Коля. — Бесшумный убийца.

Я опять сел к Вике поближе. Она вдруг коснулась кожи у меня под ухом и провела ногтем вниз по шее и вокруг — до другого уха.

— Здесь разрежешь, — сказала она, — и никто больше не зашьет.

Старшие офицеры айнзацгруппы «А» устроились в занятом райкоме партии над полностью выгоревшим отделением милиции — на этаже с неопрятными кабинетиками, где на полу облезлый линолеум. Во всем здании воняло дымом и дизельными парами, но немцы уже восстановили энергоснабжение и растопили печи. На втором этаже было тепло и удобно. Ну, если не считать отдельных мазков высохшей крови на стенах. Не прошло и пары часов после того, как мы спрятали пистолеты, — за нами пришли два автоматчика и отвели в бывший зал заседаний, где до войны собирался на свои пленумы райком. Окна выходили на темную улицу. На стенах по-прежнему висели портреты Сталина и Жданова — их не оскверняли, будто строгостью своих лиц вожди так мало нервировали немцев, что те даже не сочли за труд их сорвать или изрисовать.

Абендрот сидел в дальнем конце длинного стола для заседаний и пил что-то прозрачное из хрустального бокала. Когда нас ввели в комнату, он кивнул, но не встал. Серая фуражка с высокой туей — черный околыш, под немецким орлом серебряный череп — лежала на столе. А между фуражкой и почти пустой бутылкой неведомой жидкости лежала дорожная шахматная доска. Фигуры уже расставлены.

Я ожидал увидеть подтянутого физкультурника или профессора, но Абендрот не выглядел ни тем и ни другим. Он был довольно массивный, сложен, как метатель молота, и узкий воротничок впивался ему в шею. Тяжелый хрустальный бокал в его лапе выглядел миниатюрным и хрупким, как кукольная чашечка. На вид не больше тридцати, однако стриженные под машинку волосы на висках и щетина на подбородке серебрились. На правой петлице тускло блестели руны СС, на левой — четыре квадратика. А посередине висел черно-серебряный Рыцарский крест.

Выпил он уже изрядно, но его движения были точны. Я с младых ногтей научился распознавать пьяных — даже умеющих пить. Отец пил не сильно, а вот его друзья, все эти поэты и драматурги, заливали за воротник хорошо. Можно сказать, не просыхали. Некоторых при этом развозило, и они при встрече бросались слюнявить меня своими поцелуями, ерошили мне волосы и говорили, как мне повезло, что у меня такой замечательный папа. Другие, выпив, становились холодными и далекими, как луна в небе, — дождаться не могли, когда же я наконец уйду в нашу с сестренкой комнату, оставлю взрослых в покое, чтобы они без помех могли обсуждать Литфонд или выходки Мандельштама. Некоторые после единственной рюмки водки начинали бессвязно бормотать, а других красноречие посещало, лишь когда они выпивали всю бутылку.

У Абендрота подозрительно сверкали глаза. Он то и дело без видимой причины улыбался — видно, сам себе анекдоты рассказывал. На нас он смотрел и ничего не говорил, пока не допил бокал. После чего потер руки и пожал плечами.

— Сливовый шнапс, — сказал он по-русски, довольно чисто, но, как и его коллега у школы, акцента не скрывал. — Один мой знакомый старик сам делает. Это лучшее пойло на свете. Я всегда с собой ящик вожу. Кто-то из вас говорит по-немецки?

— Я, — ответил Коля.

— Где выучил?

— Бабка была из Вены. — Правда это или нет, я понятия не имел, но Коля отвечал так твердо, что Абендрот, похоже, поверил.

— Waren Sie schon einmal in Wien?

— Nein[8].

— Жаль. Прекрасный город. И никто его до сих пор не бомбил. Но это ненадолго. Наверняка англичане до него доберутся уже в этом году. Вам кто-то сказал, что я играю в шахматы?

— Ваш… коллега возле школы. Оберштурмфюрер, по-моему? По-русски говорит почти так же хо-рошо, как вы.

— Кюфер? С усиками?

— Да-да, точно. Он был очень… — Коля замялся, словно бы не решаясь сказать обидное, — дружелюбный.

Абендрот несколько секунд пристально смотрел на Колю, а потом с веселым отвращением фыркнул. Прикрыв рот запястьем, рыгнул и налил себе еще шнапса.

— Он такой. Да, очень дружелюбный наш Кюфер. А как это вы обо мне заговорили?

— Я ему сказал, что мой друг — один из лучших шахматистов Ленинграда, а он сказал…

— Вот этот твой еврейский друг?

— Ха… он тоже так пошутил, но нет, Лев никакой не еврей. Нос — его проклятие, а вот денег еврейских нет и в помине.