Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Верона в дождь равна самой себе,
Джульетта пластик на голову вскинет,
Ромео шлем едва не на нос сдвинет,
и оба мчатся встречь своей судьбе.

Запахнет илом горная река,
на повороте с моста взвизгнет тормоз,
судьба, судьба, от прошлого отторгнись,
войди, войди в другие берега.

Согрей, судьба, ее застывший лоб,
летите мимо, вороны и галки!..
Но неподвижно около мигалки
дорожный знак Джульетту тянет в гроб.

Запахнет илом горная река… ⇨ Верона стоит на горной реке Адидже.

…дорожный знак Джульетту тянет в гроб. ⇨ «Лучше сегодня голубку Джульетту / С пеньем и факелом в гроб провожать…» (Ахматова, «В сороковом году. 2. Лондонцам»). Но в Вероне действительно посреди улицы, рядом со всякими другими дорожными знаками, висит указатель «Гробница Джульетты».

«Ах ты, Бог ты мой, с бухты-барахты…»

Ах ты, Бог ты мой, с бухты-барахты
от машинки сбегаю, как с вахты,
окунаюсь в уличный гам,
уличаю безличных встречных,
что вовек им не ходить в поперечных,
в настоящих, какие только там.

Что такое, впрочем, там? Что такое
эта вечная припевка о проколе
на билете в один конец?
Не пора ли точку отсчета
перенесть из откуда-то во что-то,
а иначе – тебе конец.

Повздыхавши о барьере языковом,
не примеривайся к новым оковам,
не пристегивай жилет на скелет.
Ты же – та же, тут ли, там ли, так ли, сяк ли,
так негоже нам разыгрывать спектакли,
да еще самим себе, на склоне лет.

«Плавленое золото дождя под фонарем…»

Плавленое золото дождя под фонарем,
явленное торжество листвы запрошлогодней,
волглой и слежавшейся, но этим январем
веемой по сквознякам околицы Господней.

Давняя стремительность подкидывает вверх,
сдавленная диафрагма щелкает наружу,
видимо, обыденный, непраздничный четверг
высвободил из подвала скованную душу.

Ставнями прихлопнешь только ящерицын хвост,
черенок надламывая, не удержишь силой
тенью раскружившийся вдоль тротуара лист.
…И становится оставленность почти что выносимой.

…веемой по сквознякам околицы Господней. ⇨ Здесь «околица», конечно, означает «ойкумену», вселенную, хотя, по пословице, приводимой у Даля, «белый свет не околица (не огорожен)».

«Мы плыли вдаль, и вглубь, и удивлялись…»

Мы плыли вдаль, и вглубь, и удивлялись,
что темный вал еще не поглотил,
и на порогах родины являлись
тенями утопающих светил.

Мы плыли вкруг, как звезды в хороводе
по кудринскому куполу скользя,
хронометры сверяли по погоде
и научились говорить «нельзя»

себе одним, раскручивая якорь,
себе самим, забрасывая лот,
себе, готовым всхлипнуть и заплакать,
своей рукою зажимая рот.

Мы плыли. Не доплыли, не приплыли,
но выплывали, погружались, вновь
выныривали из колючей пыли
соленых брызг, из толщи водяной,

из водорослей, радуг и планктона,
из чащи вёсел, пересвиста пуль,
теряли курс, ложились в дрейф, и снова
руке неверный подчинялся руль.