Города и годы

Толпа мгновенно подхватила крик. И с этой секунды, пока отпирались камеры, по коридорам и лестницам крепости непрестанно перекатывался многоголосый рокот:

– Ур-р-а-а!

Толпа забиралась все выше и выше, все глубже заводили ее переплетавшиеся переходы цитадели, но передняя кучка людей, отмыкавших двери, таяла с каждым новым поворотом коридоров: вместе с освобожденными пленниками народ устремлялся на площадь.

Мари, Пауль Генниг и три-четыре солдата дошли до узкого тупика под крышей здания.

Тюремщик отпер дверь ловко и привычно: замки были повсюду одного образца, новые, как всё в цитадели, кроме камня стен и полов.

– Последняя, – произнес тюремщик.

– Теперь вы можете просить о государственной пенсии, – заметил Пауль Генниг.

– Может быть, вы похлопочете за меня? – отозвался тюремщик.

Мари вгляделась в человека, стоявшего посреди камеры.

– Выходите, вы свободны! – крикнул один из солдат.

– Ур-ра! – поддержал его другой.

Полумрак тупика обрезал этот возглас, как ножом. Здесь было тихо, и казалось, что потолок медленно опускался на головы. Все смолкло.

– Это не он! – сказала Мари.

– Я говорю вам, – сказал тюремщик, – заключенного по имени Перси у нас не значилось.

Солдаты вывели человека из камеры под руки.

– Перси? – вдруг тихо спросил он.

– Да, мы ищем бельгийца Перси, которого посадили сюда в третьем году, – сказал Пауль Генниг.

– А я вам говорю, что у нас такого не было! Кому же здесь знать? – оскорбился тюремщик.

– Это не совсем точно, – так же тихо проговорил человек из камеры. – Monsieur Перси – бельгийский гражданин: я знал его. Он содержался здесь недели две, потом исчез. Он был против войны.

– Они убили его, Генниг! – воскликнула Мари.

– Весьма вероятно, – сказал человек из камеры. – Он был против войны и, кроме того, иностранец.

– Ах, чер-р-рт! – прорычал Пауль Генниг.

– Что-нибудь случилось? Может быть, кончилась война?

Мари кинулась к человеку из камеры:

– Вы мастер Майер из Нюрнберга?

Немного помедлив, человек из камеры посторонился. Тупой свет высокого оконца, разлинованный решеткой, лег на лицо Мари, и он взглянул на нее искоса.

– Совершенно верно. Я мастер Майер из Нюрнберга, враг народа. Я против войны.

– Мастер Майер…

Голос Мари надломился, она докончила чуть слышно:

– Пойдемте, – и мягко взяла Майера под руку.

В темноте, в затихших каменных лабиринтах Майер спросил:

– Что это означает? Я не знаю вас, фрейлейн.

– Мне рассказал о вас Андрей Старцов.

– Русак и хороший малый, – прогудел в затылок Майера Пауль Генниг.

Уличный свет ослепил мастера Майера, и – может быть от света, может быть от пестрой сутолоки людей – он схватился за голову, закрыл глаза и стал.

Пауль Генниг с осторожностью развел руки Майера.

Тогда он ответил:

– Андрей Старцов, я помню. Он был тоже против войны?

– Ах, он… такой… он такой… – начала Мари, запыхавшись и сжимая локоть Майера, – он так любил вас, мастер Майер!

У Пауля Геннига выступили слезы. Он раскашлялся, заглушив каких-то певцов, налаживавших незнакомую песню.

– Андреас – малый с головой, я его всегда понимал, – растроганно сказал он.

Мари кинула ему улыбку заговорщицы.

– Андрей был бы сейчас с нами, Генниг.

Среди снующего, неугомонного народа она стояла ясная, счастливая и, как деревцо, легкая.

Пауль Генниг смерил ее гордым, поощряющим взглядом, высморкался и закашлял еще громче.

– Куда хотелось бы вам пойти, мастер Майер? – спросила Мари.

Мастер Майер осмотрел площадь. Над озером колыхавшихся голов старыми глазами он различил потертую надпись:

Bauernschenke[12].

Он пожевал губами, точно закусывая поудобней чубук, седоватая щетинка бороды зашевелилась, поползла вверх по щекам, он обдал теплой улыбкой Мари, Пауля Геннига, и слова его были так же теплы и тихи:

– Если говорить о моем желании, то я выпил бы кружку темного… Теперь, кажется, самый раз?

И он потрогал карман вязаной своей куртки, откуда раньше через живот у него бежала цепочка.

Настало время сказать последнее прости городу Бишофсбергу. Он будет еще не раз упомянут, но мы уже не прикоснемся усталыми ногами к его намытым мостовым, не увидим его тесных, малолюдных улиц, не услышим сонного вызванивания часов на ратуше:

                   Son-ne,Son-ne,Son-ne!..

Мы расстаемся с ним полные грусти – с этим единственным видением розовой девушки, поутру окунувшейся в речку.

Мы помним скатерки газового света, разостланные вокруг уличных фонарей, и весенние шорохи парка Семи Прудов, и заснеженную, тонущую в подмороженном запахе смолы вершину Лауше. Мы помним даже беззлобную тетку Мейер, охраняющую общественную уборную подле полиции. Долго ли еще она будет вязать свой неизменный чулок?

В Бишофсберге мы оставляем с любовью мастера Майера, который был против войны. Он был последним, кому подарил свой короткий привет monsieur Перси: bonjour, bonjour, bonjour! В Бишофсберге, конечно, все еще громыхает и рокочет бас казначея Общества друзей хорового пения Пауля Геннига. Мы не знаем, вышел ли он из социал-демократической партии, и потому говорим о нем очень сдержанно, хотя питаем к нему симпатию за его внимание к героям романа.

Но будем честны.