Города и годы

И нестись дальше, глядя прямо перед собой на полверсты.

Если же ехать в тарантасе, то не иначе, как сжав крепко зубы, засунув руки в карманы и впившись глазами в кучерскую спину. Тогда всем ясно, что товарищ Голосов спешит по неотложному делу государственной важности, а не катается на советских лошадях без необходимости.

Но кем надо быть, чтобы, увидев товарища Голосова в субботу после занятий в исполкомском тарантасе, бок о бок с поповной Тверецкой, подумать о государственной важности занятиях?

Разумеется, все дело тут в несознательности семидольских обывателей, которые на второй год революции все еще глубочайше убеждены, что весна противоречит Коммунистическому манифесту, а любовь – самая настоящая, самая пахучая, с катаньем на лодках, короткими объятиями в кустах, солеными поцелуями у калиток, – такая любовь отменена на каком-то съезде.

Впрочем, если бы обыватели думали иначе…

Ну их к черту!

Товарищ Голосов так и сказал, прикрыв улыбку круглой ладонькой:

– Ну их к черту! Поеду с Покисеном…

Андрей нахмурился.

– Ты как будто нарочно стараешься делать так, чтобы я оставался наедине…

– С товарищем Тверецкой? – подхватил Голосов. – Ерунда! Ты же видишь, что иначе не выходит?! И потом… – Голосов потеребил верхнюю губу. – Надо быть немного почеловечней, Старцов. Неужели ты не замечаешь?

– Не твое дело.

– В моих интересах сохранить трудоспособность делопроизводителя исполкома. Товарищ Тверецкая начала путать бумажки. Я позвал ее, стал спрашивать, у нее забегали глаза, а в глазах – Андрей Старцов.

– Я понимаю, – сказал Андрей, улыбнувшись, – в твои годы чувствуют себя неловко, если влюбляются.

– Ерунда!

– Ничуть. Ты валишь с больной головы на здоровую. По субботам тебя как будто подменяют. Это от предчувствия свиданья. Ведь и сегодня ты едешь в Старые Ручьи, чтобы…

– Брось! За кого ты меня принимаешь? Я еду подыскать помещенье для детского дома.

– Да что ты говоришь? Для детского дома? На зиму глядя?

– Да, да, для зимнего детского дома, – прикрикнул Голосов, – и потом, мне нужно испробовать новый маузер.

– И для этого поехать за десять верст?

Лицо товарища Голосова почерствело, он приготовился сказать что-то жесткое, но вдруг рука его дернулась ко рту, и бойкий смешок скользнул на Андрея, не уснев спрятаться в ладоньке.

– Для этого поедешь, пожалуй, верст за сто…

Он круто повернулся и зашагал через двор, одергивая рубаху и крича в открытые окна двухэтажного дома:

– Няня! обедать!

И как всегда, Андрей застыл на минуту при ясном крике – няня!

В дверях Голосов обернулся.

– Значит, приедешь?

– Приеду.

– Ну, то-то!

Это – весь разговор Андрея с Голосовым во дворе редакции семидольских «Известий».

Вечер был тих, и, подрумяненное, падало за монастырь небо. Похожая на яичную скорлупу телега с хрустом перекатилась через железнодорожный переезд. Товарищ Покисен сидел на соломе в середине деревянного кузовка, вытянув ноги и держа на весу детский кинематограф. Голосов перекинул одну ногу через передок, другую поджал под себя, как настоящий – о да, настоящий! – бывалый возница.

Перед тем плыли они по неукатанным улицам в хрустящей скорлупке, не спеша разминая сухие кочки грязи и волоча за собой ленивый желтовато-прозрачный половичок пыли.

Покисен сквозь золотые очки строго озирал тесовые домишки и полусгнившие мудреные куполки толстых верей. При всяком толчке он подымал над головой кинематограф, опасливо и осторожно, точно вез дароносицу. Голосов сердито щелкал языком и покручивал в воздухе концом веревочных вожжей.

И было со стороны, для тех, кто не знал председателей в лицо (а находились в Семидоле и такие): вот едут товарищи землемеры в Саньшинскую волость резать наделы. Для тех же, кто знал: непременно придумали исполкомщики новую агитацию за Баварию или – чур-чуру! – за полное уравнение с почвою крестопоклонского базара на предмет устройства какой-нибудь дошкольной площадки.

Так тихо и чинно плыли два председателя мимо распахнутых крашеных ставен, водоразборных кранов, забитых наглухо бакалейных лавок, по хрупким дощатым мостам и мягким, как перина, улицам.

Тихо и чинно – до железнодорожного переезда.

А после него товарищ Голосов подобрал в телегу ногу и осмотрелся.

Из-за крутой насыпи полотна выглядывали круглые, как у цирка, крыши дорожных мастерских. Позади них крепкой зеленой заплатой прилип к небу соборный купол. У самого переезда высоко торчала закопченная сторожка, и вправо от нее, вдоль песчаной подошвы насыпи, точно лагерные палатки, тянулись штабеля решетчатых серых щитов.

По сторонам дороги лежали вперемежку обстриженные наголо прямоугольники полей. Еще неубранные, долговязые подсолнухи тут и там забегали в оголенные полосы редкими почернелыми веснушками.

Впереди виднелась темная полоса саньшинского леса.

– Поедем, Покисен?

Голосов поднялся, сбросил фуражку, раскидав солому, установил одну ногу в кузове, другой уперся в передок. Покисен подмял под себя пук соломы, нацелился через очки на Голосова, сказал, точно пытая:

– Поедем, Сема…

Тогда Голосов натянул вожжи.