Города и годы

Позади него раздался непонятный гул. Он перестал двигаться и прислушался. Гул приближался мерно, точно вдалеке перекатывались какие-то глыбы. Вдруг он прекратился, замирая глухими отголосками в темноте. Грузные отрывистые шаги, сменившие гул, стихли где-то поблизости от Андрея. Потом громыхнуло ржавое железо, зазвенел, как старые часы, замок, и молниеподобный свет резнул Андрея по глазам. Сквозь новую волну гула, поднятую низким голосом, Андрей различил слова:

– Пожалуйте, сударь.

Он вылез на высокий приступок, с трудом сгибая окоченевшие ноги. Молодой солдат, с виду денщик, с засученными по локоть рукавами и в мягких туфлях, провел Андрея длинной чередою коридоров и лесенок в тихие сумрачные залы, завешанные оружием, картинами и рыцарским снаряженьем. Потом постучал в низкую дверь и спросил громко:

– Прикажете ввести?

Андрей остановился в просторной комнате, перед письменным столом, заставленным рамками и грудой стеклянных безделушек. Кругом висели картины, как в музеях, в три-четыре ряда, на железных палках, протянутых вдоль белых стен.

Обер-лейтенант сидел за столом, вправленный в упругую униформу, лицом к двери.

– Ты можешь идти, – сказал он денщику.

Затем раскрытыми светлыми глазами осмотрел Андрея.

– Теперь вы отдохнули, – произнес он, улыбнувшись, – и может быть, расскажете о себе подробней?

Андрей пожал плечами.

– Я думаю, – продолжал обер-лейтенант, – что гостеприимство, оказанное вам этим домом, обязывает вас к некоторой любезности.

– Гостеприимство дома? – воскликнул Андрей. – Вы, вероятно, хотели сказать – гостеприимство подвала?

– Вы должны простить мне эту маленькую хитрость. Она была вызвана желанием продлить и, так сказать, упрочить ваше пребывание здесь.

– Я не хотел бы стеснить вас своим присутствием, – проговорил Андрей и пристально всмотрелся в обер-лейтенанта. Надо было заставить его переменить тон. Иначе нельзя было понять его намерений.

– Впрочем, мне нечего беспокоиться, – сказал Андрей, повернув голову к стене, – гостеприимство свойственно только дикарям. Я не мог бы отнять у вас времени даже при желании.

Обер-лейтенант повел бровями и сжал всегда немного приоткрытые губы. Но тотчас прежняя улыбка расправила его лицо. Он чувствовал себя свежим и здоровым. День был безоблачен. Солнце уже поднялось над деревьями и мягко грело сквозь открытое окно. Спиртовой кофейник пофыркивал поодаль обер-лейтенанта на круглом столе.

– Ха, я еще с вечера заметил, что вы пропитаны полемическим ядом. Вероятно, из-за неудачи предприятия? Но вам следует сообщить о себе поподробнее, в ваших же интересах.

– Вы расспрашиваете из любопытства, – сказал Андрей, – все равно ничего не изменится: решать мою участь будет кто-то другой.

– Вот в этом все дело, – воскликнул обер-лейтенант, точно обрадовавшись, что разговор перешел к самому главному. – Кто будет решать вашу участь, в этом все дело. Значит, я спрашиваю вас по существу, а не из любопытства… Что вы там рассматриваете?

– Картину, – сказал Андрей.

– От меня зависит, как сложится ваша участь, – холодно произнес обер-лейтенант.

– Каким образом?

– Каким образом? – угрожающе переспросил обер-лейтенант и начал внушительно растягивать слова. – Я могу вас передать властям как бежавшего военнопленного или как шпиона. Вы мне кажетесь человеком не наивным. Беглец и шпион – несходные оттенки, не правда ли? Это – во-первых. Во-вторых, я могу вас передать военным или гражданским властям. Вы чувствуете разницу? Что вы там все разглядываете?

– Я знаю эту картину.

– Вы не можете знать этой картины! – крикнул обер-лейтенант. – Прошу смотреть на меня, когда я с вами говорю!

Андрей вскинул на него глаза.

– Я знаю этого художника.

– Вы не можете знать ни этой картины, ни художника! – закричал обер-лейтенант и ударил ладонью по столу. – Я вижу вас насквозь! Вы не увернетесь от меня! Вы неудачно выбрали: этого художника знаю один я!

– Его имя Курт Ван. – тихо сказал Андрей.

Обер-лейтенант привскочил и перегнулся через стол к Андрею.

– Курт работал над этой картиной перед войной. Я думаю, что он не окончил ее.

– Вы знакомы с Куртом Ваном? – спросил обер-лейтенант, и губы его раскрылись, как у ребенка.

– Я пропадал неделями у него на мансарде. Мы были друзьями.

Обер-лейтенант оправился от удивления.

– Присядьте, пожалуйста, – сказал он, показывая на высокий кожаный стул и опускаясь на свое место.

– Курт собирался подарить эту картину магистрату Нюрнберга. Как она попала к вам?

Обер-лейтенант промолчал и посмотрел на картину.

– Странно, – сказал Андрей, – второй случай напоминает мне о Курте после того, как два года я ничего не слыхал о нем.

– Вы знаете, что с ним сталось?

– Он попал в плен, в Россию.

Обер-лейтенант встал и сделал два широких шага к окну. Потом, не повернувшись, тихо спросил:

– А вы русский?

– Да.

– Вы были друзьями, – сказал обер-лейтенант, над чем-то думая, – и вас разделила судьба. Это грустно. Мы уважаем дружбу. В нас развито это чувство. И чувство грусти.

Он обернулся, посмотрел на Андрея, на картину Курта, подошел к столу и неожиданно ласково предложил: