Города и годы. Братья

Судовой устав на реке — не то, что на море. По Волге, Оке и Каме плавают, в сущности, жилые избы — очень большие, просторные или тесные, смотря по тому, каков пароход. Команда живет на судах семьями, особенно команда старшая — капитан, помощники, механики, лоцманы, иной раз и матросы — с женами, младенцами, овеянные пахучей домашностью, в пеленках, узлах, самоварах. Домашность эта пришла на пароход с плотов и белян, с просторных барок и украшенных расшив, и ее не могли разрушить ни комфортабельные экспрессы, ни расчетливые акционеры пароходных обществ. Матрос привык на пароходе жить, а не только плавать, и бабья юбка на борту стала для него чем-то вроде сигнала о полном благополучии.

В войну шумливые буксиры стали броненосцами, и жены с младенцами, пеленками и самоварами высадились на берег. Но команда еще не позабыла привычного, веками благословенного обихода, и на борту флагманского судна Варвара Михайловна как будто случайно осталась от прошлого, не успев сойти на пристань.

Матросы военных судов, истые моряки, которые на речных флотилиях были боевой силой, за революцию легко приучились к сухопутью и еще легче к тому, что все идет не так, как шло раньше, что происходит какой-то всеобщий шиворот-навыворот и удивляться ничему не следует. Речной пароход для моряка — посуда комическая, и — правда — достоин смеха, когда — к примеру — пробирается через перекаты и сонный матрос, обмакивая гнущуюся наметку в воду, стоя на носу, заунывно кричит:

— Шесть с половина-ай… Восемь с половина-ай!.. Подтабак!.. Та-бак!..

На такой посуде только бабам и плавать. И что же чрезвычайного в том, что на флагманском судне, в кухонном помещении, скребли и полоскали котлы судомойки, а по палубе изредка прогуливалась штабная машинистка — Варвара Михайловна? С судомойками по вечерам можно было точить лясы, а с Варварой Михайловной — обменяться шуточкой и поглядеть, как сверкнут у ней зубы, когда она рассмеется.

Матросы относились к Варваре Михайловне хорошо (это сразу увидел Родион), она держала себя просто, пришлась к дому.

Но все это было сущими пустяками, потому что команда готовилась к главному — к предстоящему бою, ждала его каждый час, судно сделалось машиной, средоточием воли, которая вела всю флотилию на восток. Главное было — в подготовке к удару, к операции, главное было — в точности и безошибочности работы крошечных частиц машины.

И тут Варвара Михайловна обнаруживала решительно незаменимые достоинства. Родион понял это и признал отзыв Шеринга. Она работала без устали, днем и ночью — когда находилось дело, — с такой легкостью, как будто труд для нее был игрушкой. Во время занятий она бывала серьезна, даже строга, но здоровье ее, легко осиливавшее любое напряжение, делало самую серьезность и строгость какими-то удобными и шутливыми. За судовыми приказами и хозяйственными ведомостями, дробно потрескивая клавиатурой машинки, она забавлялась, а не работала, и краски ее лица были радостно-свежи, точно она сидела в качалке на носу парохода и ветер обдувал ей щеки.

В конце концов эта неустанная легкость начала раздражать Родиона. Стало совершенно ясно, что Варвара Михайловна притворяется. Что ей тоже страшно трудно и утомительно вставать посреди ночи, садиться за стол и писать под диктовку Шеринга или Родиона. Что она измучилась от непрерывного ожидания опасности, от ожидания боя, от мысли, что, может быть, флот идет в ловушку, что ловушка поставлена в самом неожиданном месте, что вот, когда Шеринг тихо и устало скажет: «Точка, абзац», — в этот миг все полетит к черту! Конечно, Варвара Михайловна угнетена до крайности, но она с умыслом подавляет в себе изнурение и страх, чтобы показать ему, Родиону, что она сильнее его, сильнее всех. Это очевидно! Она непременно хочет как-нибудь уязвить Родиона, заставить почувствовать, что она превосходит его в настойчивости, выдержке и в образовании. Конечно, конечно! — в образовании! Это в ней самое неприятное, отталкивающее, раздражающее. Зачем, например, она молча, бесстрастно сидит, глядя черными своими остановившимися глазами в пространство, когда Родион, спотыкнувшись в диктовке, подыскивает нужное слово или — просто не знает, как начать бумагу? Варвара Михайловна держит наготове пальцы, ровно, незаметно дышит, взгляд ее пуст — да, черт побери! пуст! Но в губах, в губах! Словно вот сейчас сорвется нужное Родиону слово, и нет, нет! Не срывается! И как же это слово, как его?..

— Пишите! — говорит грубо Родион. — Дальше! Гм-м…

Она готова писать, совершенно готова, она даже приподняла локти, — но как же это слово?!

И хоть бы один слог сорвался с густо-красных ее, чуть вздрагивающих губ! И хоть бы один раз она пожаловалась на усталость!

Откуда у нее такое самообладание, такое чувство превосходства? Что руководит ею, чем объяснить присутствие ее здесь, на боевом судне, что понадобилось ей на фронте, на этой стороне фронта, а не на той? Зачем она пришла сюда?

Комиссар флагманского судна Родион Чорбов находит наконец минуту поговорить с машинисткой о посторонних предметах.