Города монет и пряностей

Он извивался под плащом, но маска сохраняла его лицо бесстрастным; прорезь, заменявшая рот, не стала шире и не исказилась. Костя издал жуткий высокий вопль, а потом заверещали сотни мышей, целый агонизирующий хор… Они хлынули из глаз и рта маски, из-под парика; прогрызли зелёные чулки и ботинки; поспешили из расшитого живота, разорвав жёлтый сюртук на грязные лохмотья. Мыши бежали прочь от тела, но на бегу, слепые и потерявшие голову от боли, умирали парами, падая на дощатый пол с тихим жалким стуком, одна за другой. Манжета носилась между ними, пронзая каждую иглой, и сама вопила хриплым голосом, испуганно и торжествующе. Ей понадобилось много времени, чтобы убедиться в том, что все мыши были мертвы, как пыль.

Закончив, она одной из своих лап сняла ключ от клетки с лакированного пояса мышиного голема и подтащила ко мне. Я обычно не так проворен с клювом, но в тот раз мне хватило изящества, чтобы освободиться из этой штуки, в которой я просидел несколько лет.

– Я тут подумала, – пропыхтела паучиха, – что, возможно, мышам не следует потакать. Возможно, Звезде не нужно, чтобы за ней присматривала паучиха. Возможно, я достаточно долго прожила в колоколе.

– Не понимаю, – потрясённо сказал я, раскрывая крылья от стены до стены.

– У меня ушло два года, чтобы пропитать каждое перо своим ядом. Я ведь всё делала одна. Плащ дымился от яда, когда я закончила, хотя этого не было видно. Они вдохнули мои пары и в панике – на панику среди мышей всегда можно рассчитывать – прогрызли себе путь через одежду и нижний слой перьев, проглотив мой яд с той же охотой, с какой глотали всё остальное. Мой яд не яркий, но быстрый.

Плача и смеясь одновременно, мы с Манжетой прошлись по тому, что осталось от мышиного воинства. Я давил их по одной; на дощатом полу оставались отпечатки, будто следы от жутких чашек. Паучиха сидела у меня на плече и гладила мои перья, а я тяжело дышал от скорби и облегчения.

Когда мы закончили, я позволил своим искроперьям поджечь плащ, и мы смотрели, как выгорает отрава, от которой у пламени был яркий зелёный оттенок. Когда весь яд выгорел, Манжета попросила меня разбить колокол.

– Я не могу повернуть замок, – сказала она. – А ты точно сделаешь это для меня.

Я посмотрел на стропила в вышине, сломанные и такие высокие, что небо затекало внутрь, словно в бутылку с чёрными чернилами. Чтобы добраться до них, понадобилось несколько раз взмахнуть крыльями, а потом, хоть без хвоста мне и не хватало ловкости, я превратил колокол в бронзовые осколки ударом клюва.

– Спасибо, – сказала Манжета и начала медленно спускаться по лестнице, удовлетворённо цокая иглоножками.

Сказка о Клетке из слоновой кости и Клетке из железа (продолжение)

– Разумеется, перья отросли, – сказала я, поглядывая на пышный, густой хвост, весело сиявший в темноте и освещавший комнату, будто камин.

– Разумеется, – сказал Фонарь.

– Но, если это место причинило тебе такую боль… почему ты остался? В той же самой клетке с подушками. Что ты за отвратительное существо!

Он рассмеялся – тихонько, чтобы не разбудить ребёнка.

– Сначала я боялся уйти, отправиться прямиком в этот странный город с его пустыми улицами и чужеродными звуками. Я притаился здесь и ел мышей. Но потом выглянул за дверь и увидел, что Округ заняли все блаженные Аджанаба, оставшиеся и танцующие среди руин. Я кое-что в этом смыслю – и тоже решил потанцевать. Во время Карнавала Рассвета я изображаю солнечное сияние, и в моём огне город видит рождение каждого дня. Я не феникс, но стараюсь изо всех сил.

– Тебя послушать, ты всё делаешь один! – вдруг сказала девочка и резко села – длинные волосы упали по сторонам от лица, руки скрещены на груди, пристальный взгляд устремлён на пернатого гиганта.

– Так и было, моя темноокая радость, пока не появилась ты. – Фонарь посмотрел на меня: его золотые глаза сияли от гордости. – Дети всё меняют, верно?

Девочка, которую теперь я могла рассмотреть, была необычайно красива: большие ясные глаза, коричневые словно хорошая древесина; чёрные, как сажа, длинные волосы, заплетённые в свободную косу; изящный нос с раздувающимися от гнева ноздрями и подбородок – острый будто грань алмаза. Я маловато знаю о человечьих детях, но она точно ещё не стала взрослой женщиной. Однако и ребёнком не была – я видела узлы мышц на её руках. Несомненно, девочка танцевала. По её правой руке и правой стороне груди, прикрытой лишь лоскутами красной ткани, змеились сложные татуировки, усердно нанесённые на кожу: длинные раздвоенные языки танцующего пламени, достигавшие шеи и лизнувшие щёку.

– И всё-таки, – пробормотала я, – она не может быть твоей дочерью. Это не настоящее пламя, и она не настоящее твоё дитя.

Девочка прищурилась, уставилась на меня с ненавистью и презрением.

– Что ты в этом смыслишь? – прошипела она. – Кто породил обычный, вонючий дым? Он мой папа, и это в той же степени правда, как всё, что ты узнала за свою жизнь.

Фонарю стало не по себе.