Города монет и пряностей

Кто знает, что нашептало скорбящему жрецу, что я смогу её пробудить? Лучше не спрашивать, ибо племя мёртвых девушек несравнимо загадочнее, чем племя живых. Да и, откуда нам знать, на что намекают их тени, когда за окном давным-давно сгустилась полночь? Он верил в святость красных пряностей, и, наверное, этого хватило. Поэтому в пару коричной девушке создали коричные туфли и надели на её жесткие серые ноги. Жрец красных пряностей ждал здесь, у носилок, не осмеливаясь дышать; его лицо краснело от надежды и удушья.

Я не скажу, что она проснулась и обняла отца жесткими серыми руками. Не скажу, что он начал петь от радости и что отец с дочерью станцевали вальс вокруг гробницы. Но после того, как я сжимал её лодыжки больше двух недель, а он уснул на пустых носилках, как иной раз засыпают отцы, ожидая появления дочерей на свет, из её носа потекла струйка красной грязи, из глаз – красные грязные слёзы, а изо рта начал сочиться поток красной мутной слюны. Она приподнялась на своей каменной плите и тихонько закашляла, как кашляют воспитанные девочки; красная земля аджанабских полей сошла с неё, влажная и мёртвая, яркая и густая.

Её отец не проснулся – отцы спят крепко. Благочестивая дочь очистила рот и поднялась, с трудом удерживая равновесие на трясущихся ногах, обутых в меня, коричные туфли. Я чувствовал её вес – небольшой, ибо она сделалась лёгкой, после того как долго пробыла мёртвой. Я чувствовал её печаль и страх, дрожащие подошвы, настойчивое желание снова увидеть солнце. Это тайны, которые знают туфли, потому что мы несём в себе живое существо и догадываемся обо всём, что составляет его суть.

– Папа, – прошептала мёртвая дочь. – Проснись. Пора отвести меня домой.

Она поцеловала его в щёку сухими губами.

Жрец Красных пряностей открыл глаза и увидел свою девочку, обожаемую дочь, свою коричную радость. Её длинные волосы были влажными и свалявшимися из-за грязи, масел и комковатых пряностей, но он всё равно поцеловал её и крепко обнял. Она позволила ему касаться себя, хоть была напряжена и неуверенна. Сказала, что согласна показаться на службе, держать красную свечу и чтобы её назвали чудом. Чего ещё могла хотеть благочестивая девочка?

Но, когда служба началась, она была совсем в другом месте – в опустевшем дворце Герцога – и танцевала в заброшенных комнатах, среди испорченных гобеленов с тиграми и крачками, сломанной мебели и разбитых флаконов для духов. С той поры, как она умерла, эти комнаты стали местом бесконечных балов, пирушек, неуёмных торжеств в свете помятых и потускневших канделябров. Молодые и легкомысленные собирались там, выстраиваясь для танца в линии, точно потрёпанные куклы. Аджанаб умер недавно, буйные поминки ещё не завершились.

Дочь жреца просто вышла на свет. Даже самое глупое существо знает, что следует идти на свет, и это было всё, на что она оказалась способна в своём отупевшем, сером состоянии: пойти к теплу и огню. Я тоже жаждал, чтобы меня использовали правильным образом и мне наконец стало тепло. И лишь самую малость подтолкнул её к этому блистающему, шумному месту. Там мы танцевали, кружились и чувствовали прикосновение огня, горячего и золотого.

Крепко обнимая её худые ноги, я танцевал на праздниках корицы и звёздного света. Любые танцы, какие только можно вообразить! И все их я станцевал дважды. Как много рук побывало на её талии, как много полированных туфель соприкоснулось со мною, как много клетчатых полов, ранее блиставших, а ныне разбитых и грязных от летней пыли мы успели обойти? И не сосчитать, подруга, и не сосчитать! Пока мы танцевали, а ночи в заброшенном особняке Герцога, где все садовые фигуры обгорели до черноты и все крыши сделались приютом для голубей и скворцов, сменяли друг друга, её руки делались менее жесткими и серыми, кровь становилась менее густой и чёрной, щёки – не такими запавшими и холодными, как прежде. Её волосы стелились за нею, как чёрный ветер, щёки сделались краснее свеч, глаза стали проницательными, дикими и красными будто коричные туфли. Кожа уже была не розовой, но алой, и кровь бежала так быстро, что я всё думал – не лопнули бы жилы. Сердце девушки превратилось в вопящий неуёмный вихрь.

Отец был доволен и замечал лишь румянец да улыбки. Он не видел её зубы и то, как крепко она сжимала красную свечу, как быстро убегала после службы. Чем сильнее она отдавалась танцу, тем меньше мне нравилась. Конечно, я хотел танцевать – это лучшее, о чём могут мечтать туфли. Но я мечтал танцевать изысканные танцы, на свадьбах и в честь сбора урожая, сложные кадрили и вальсы, точные как часы. Её же танцы не требовали умений, были всего лишь постоянной бурей, сирокко, что никак не унимался. Я устал…