Городок Окуров

Под его серою пеленою красное лицо Жукова потемнело, точно у мёртвого, и ещё более опухло. Нос инспектора вздрагивал, тонко посвистывая, жёсткие волосы рыжих усов запали в рот и шевелились, колеблемые храпящим дыханием, небритые щёки ощетинились, нижняя губа отвалилась, обнажив крупные, лошадиные зубы. Вся голова Жукова напоминала уродливый огромный репей, глубоко вцепившийся в подушку толстыми колючими усиками.

"Пресвятая богородица, прости-помилуй!" - мысленно сказала Лодка, охваченная тоскою и отвращением.

Потом, кутаясь в одеяло, подумала утомлённо:

"А тот, зверёныш, наверно в арестантской ночует..."

И задремала, соображая:

"Старуху надо прогнать. Возьму Клавдейку Стрельцову. Она - хроменькая, нищенка..."

...Ей приснилось, что она стремглав бежит куда-то под гору, гора всё круче и всё быстрее невольный бег Лодки, она не может остановиться и громко кричит, чувствуя, что вот сейчас упадёт, расшибётся насмерть.

Обливаясь холодным потом, открыла глаза, - Жуков грубо и сильно тряс её за плечо.

- Ну, и дрыхнешь ты! Совсем мёртвая.

- Отстань! Много ли я спала... - сердито сказала она, не видя его лица.

Инспектор, кашляя и харкая, упрямо говорил:

- Вставай, вставай! Скоро одиннадцать, люди могут придти, знакомый зайдёт, а тут - здравствуйте! - этакая гостья...

Она приподняла голову, посмотрела на него, медленно облизывая губы, лицо Жукова показалось ей страшным: жёлтое, синее, глаза, налитые кровью, казались ранами. Полуодетый, он стоял у кровати, оскалив зубы, и тыкал в рот себе зубной щёткой.

- Задним крыльцом пройди, а не через парадное, - слышишь?

Лодка, закутавшись одеялом, поднялась и сказала:

- Уйди...

Ей хотелось сказать какое-то другое слово, но горло сжала судорога обиды.

Инспектор не торопясь ушёл в соседнюю комнату, где было светло, чисто прибрано и шумел самовар.

"Старушка очень довольна будет! - бессвязно думала женщина, одеваясь. - Выгнал..."

Ей казалось, что её тело ноет и жалуется, точно его избили во сне чем-то тяжёлым и мягким, не оставляющим иных следов, кроме тягостной боли в груди.

"Выгнал! - мысленно повторяла она. - Так!"

Руки у неё дрожали - взяла с умывальника стакан, а он выскользнул из пальцев и упал на пол, разбившись вдребезги.

- Н-ну? - крикнул Жуков, появляясь в двери. - Проснись!

"Точно кучер на лошадь! - подумала Лодка и стала собираться поспешнее. - Ладно! - мысленно угрожала она хозяину и недоверчиво оглядывалась. Гонишь, гнилой пёс? Старушке будет приятно. Пусть! А стёкол в окнах - я тебя лишу. Да!"

Она закутала голову шалью так, что остались незакрытыми только злые глаза, вышла в соседнюю комнату и там сказала, не глядя на Жукова:

- Ну, прощайте, Евсей Лиодорович...

Ухмыляясь, он протянул ей руку с зелёной бумажкой; она осторожно вытянула деньги из толстых пальцев.

- Благодарю вас.

- Довольно?

- Хватит.

- Иди налево, через кухню, - до свиданья!

У двери в кухню она глубоко вздохнула, ещё плотнее закутала лицо, отворила дверь и бросилась через кухню, как сквозь огонь, выбежала на двор, на улицу и быстро пошла по тротуару, сжав зубы, сдерживая биение сердца.

Перед нею неотступно плыло красное лицо с оскаленными зубами, тряслись дряблые щёки, утыканные рыжим волосом.

"Сначала, - прищурив глаза, подумала она, - пойду я к Зиновее. Уж она прозвонит всё, что скажешь, всему городу! Подожди, голубчик, не-ет, ты подожди!"

Мысленно беседуя с Жуковым, она шла твёрдо и уверенно.

Ненадёжная, выжидающая тишина таилась в городе, только где-то на окраине работал бондарь: мерно чередовались в холодном воздухе три и два удара:

- Тум-тум-тум... Тум-тум...

Бурмистров валялся на нарах арестантской, тупо глядя в стену, исчерченную непонятными узорами, замазанную грязью. Не первый раз был он тут, не однажды его били в этой конуре, и, наверное, в грязи её стен есть его кровь.

Он жил в полусонном состоянии расслабленности и отупения: мысли его пересекали одна другую и вдруг проваливались куда-то в тёмную глубину души, где притаилась жадная тоска и откуда по всем жилам острою отравою растекалась злая горечь.

О Симе он почти не думал, но иногда в памяти его вспыхивали прозрачные глаза юноши, он смотрел в глубину их с жутким любопытством и смущённо убеждал покойника:

"Чудак - туда же! Ну - где тебе? Я ли не человек против тебя?"

И порою ему казалось, что всё это дурной сон, - не мог юродивый парнишка занимать его, Вавилино, законное место на груди Лодки.

Но, вспоминая неутомимое тело Глафиры, певучий носовой звук её речей и заглатывающий взгляд синих, пьяных глаз, он сжимал кулаки, скрипел зубами и готов был реветь от обиды. Точно пила резала ему грудь, он обливался потом от возбуждения, бродил по арестантской, шатаясь, как слепой, и скороговоркою, сквозь зубы говорил:

- Не я ли тебя любил, а? Кто, кроме тебя, дорог был мне, окаянная душа?

Ему казалось, что так оно и было: он любил Глафиру честно и крепко, и вся жизнь его, все дни были полны этой любовью. Ради неё он торчал в городе, ничего не желая, не ища лучшей доли; для неё он укреплял за собою всячески, чем можно, славу первого смельчака и бойца слободы.