Городок

Шохов в дом прошел, и опять же все цело: печка, полки, шкафчики, лавки. И ухват, который у них звали возмилкой, около печки в истопке. Добротная, основательная часть старого крестьянского уклада, от которой торопились уйти, отбросить, забыть, отторгнуть навсегда, как не свое... А чье же тогда?

На чердаке в надызбице среди прялок деревянных (нечаянно задел за колесо — и оно закрутилось, садись и пряди) Шохов углядел палочку из ореха, засунутую за тесовину. Палочка от верха донизу была украшена дивной резьбой: тут и клеточки, и спиральки, и шашечки, и ободки разной толщины! Так и Шохов когда-то в детстве умел, да забыл ведь, а сейчас залюбовался зачарованный. Ишь как разделали! И подумалось, может, это Петькина палочка-то была. Припрятал, чтобы не затерялась, да забыл, а она вон когда нашлась... Дом бы развалили на дрова и не заметили бы!

Шохов спустился по стропиле обратно в лопухи и крапиву и живо, будто его припекло, выскочил вон. Даже на речку раздумал идти и в лес, настолько расстроился. Прошел из конца в конец улицу: четыре дома с одной да пять с другой. Еще один заколочен. А в тех, что живут, в окошках желтые огурцы видать, оставленные на семена, да дымок из труб кое-где. Под окошками береста постелена, чтобы сруб от дождя не гнил. Такая же береста и на том срубе, что брошен, а зачем она нужна?

Вернулся Шохов домой и завалился под полог, и пролежал до вечера.

Пообжился Шохов и совсем притих. Словно не он недавно воевал по поводу всяческих строительных дел и громкие планы строил, был решителен и целенаправлен. А тут, на второй день, помягчал и вовсе стал задумчив и малословен, только ходил да прислушивался, а к чему, не разобрать. То ли к дому своему, к матери или отцу, к деревне, или к лесу, или к речке, куда потом конечно же сбегал и даже вечернюю зорьку провел за рыбной ловлей.

Ни братья, Алексей с Михаилом, ни Афоня, ни даже Володя не одобряли такого рыболовства. Они промышляли ночью с фонарем и трезубцем. И никого они не боялись.

Однажды Шохов спал и не слышал, как приехали участковый с егерем на мотоцикле, стали расспрашивать мать о том, где Михаил и почему он не работает. Мать передала все это с юмором, как валяла ваньку, прикидывалась непонимающей и повторяла: «А мне откуда знать? Не слышала, не ведаю». А Михаил взорвался: «Чего они хотят, чтобы я их напоил задарма? А я прокурору напишу. Такую бодягу разукрашу, что он (участковый, значит) забудет, где работает. Какое он право имеет в мое жилище входить, во-первых? Я что, законов не знаю? Тут один такой уже качал права, а я говорю... Смотри, говорю, как бы не сыграл раньше меня! И — тово, повесился от неудачной женитьбы!»

Шохов подивился таким речам, но промолчал. Характер-то шоховский надо понимать. Но одно дело на стройке воевать, там вроде на виду общественности. А вот что в деревне перестали бояться, мол, на бумажку запишу, это для него было ново. Раньше-то — поговори только. Достает незнакомый человек бумажку, карандаш: «Как фамилья? Сейчас запишу!» — и все шарахались от него.

Мишка вообще ухарь, озорник. Но руки-то у него шоховские, золотые. Ему бы на стройке, как и Григорию, цены бы не было. Влезает везде, где можно влезть. Все, что в доме нового, от телевизора до лампы дневного света, до транзистора или баллонного газа, — он придумал, привез и поставил. Хвалится: заработал на лесе две тысячи, отдохну и снова поеду по договору лес пилить. Могу и цветной телевизор купить, пусть батя смотрит, ему надо!

Опять же, телевизор испортится, Михаил хватает отвертку, пассатижи и лезет чинить. Паяльник у него всегда под рукой. А на полу и на подоконнике масса всяческих железок.

— Ты чего, и в телевизоре понимаешь? — спросил однажды Шохов.

— А чего понимать? Он просто устроен,— отвечал нахально брат.

Но и пристрой с навесом тоже Мишка переделал. И везде электричество провел. Электричество в деревне вообще его заслуга. Как вернулся из армии, огляделся и катанул письмо самому министру энергетики. Мол, служил в ракетных частях, с передовой техникой общался, а в родном колхозе даже света нет. И что же — все удивились! — пришли монтеры, и на восемь верст поставили провода, и ток пустили. С тех пор Мишка и понял, что всего можно добиться, если захотеть. В его руках большая сила.

Леша, тот другой — он смирный, задумчивый, слушается старшего брата. Свои лесные дела справляет аккуратно. Как утро, так на работу, хоть его никто не контролирует, тут ведь лес, а не бюро пропусков.

И еще заметил Шохов, что отношение к матери у всех братьев одинаковое, потребительское. Все, что она делает, это как бы само собой. Видать, мама прибаливает, ей ведь пятьдесят восьмой год. Жалуется на голову, но ее не слушают. Даже Володька, подросток, и тот командует за столом, что принести, что не принести.

Однажды Шохов спросил:

— Сколько матери лет? Вы хоть помните?

Братья задумались. Оказалось, никто точно не знает. У Афанасия Васильевича другая беда. Он постоянно засыпает. Смотрит телевизор и задремлет. И за столом, прямо с ложкой в руках может заснуть. Или в туалете.