Городской дождь (рассказы)

— Нет, Миша. Вы сегодня показали мне замечательный фильм. Без вас я жила как в темнице. А сейчас во мне какая-то зелёная травка проросла. Пробуйте!

Они пили чай с тёплым пирогом и говорили о фильме. Она говорила, он слушал…

Футбол начинался в семь, при прожекторах, и она не рассердится, что он отрывает её от работы.

В тот же миг он решил, что сделает ей предложение. «Вы любите меня», — сказала она. «Милый», — сказала она. Это были не оговорки. Он сделает ей предложение. Не сегодня, потому что раньше надо поговорить с Маришей. Завтра…

Маришка догадывалась о его увлечении. Она сказала Глебу:

— А ты издевался!

Глеб расстроился не на шутку:

— Я докажу, что нет!

— Чем, «старик»?

— Ку-ку, — сказал Глеб и надул щёки.

Назавтра он принёс белую рубаху с модным воротником.

— Подарок от «старика» молодому человеку.

Уже не раз Михаил Андреевич брал в руки рубаху и откладывал из боязни, что обновка станет слишком заметной. Успеется ещё…

Спустившись в метро, он поехал в Малый театр. Там они с Олей недавно смотрели пьесу о дипломатах, и он наткнулся в программе на однофамильца, заведующего постановочной частью. Он не был дипломатом и, разыскав в недрах театра маленький кабинет с крупным мужчиной, признался, что пришёл к нему как к однофамильцу, больше нет никаких оправданий и надежд на скорую помощь. Ему нужен мундир царского генерала от артиллерии в отставке. Для художника. Для женщины-художницы, которой не во что одеть натурщика. Для любимой женщины, в чём он тоже признаётся, предупреждая вопрос. Время? Когда в России открылись Бестужевские курсы? Прошли в библиотеку, тут же навели справку в энциклопедии.

Нет, он и не думал, что ему так повезёт. В кабинете однофамилец перелистал толстый альбом с рисунками военных мундиров, давно канувших в прошлое, и нашёл нужный.

— Вам надолго?

— Не знаю.

— На время. Мы подберём что-нибудь подходящее из своего гардероба, у нас их десятки — разных мундиров, и поправим, доделаем всё, что нужно. Приходите.

— Когда?

— Денька через три.

— А заплатить? Куда? И сколько?

— Да ну! Чепуха! Принесите костюмерше коробку конфет. Нам мундир пригодится. Может, кто-нибудь напишет не картину, а пьесу…

На стадионе он сказал Оле, что у неё будет мундир для старика, но пока скрыл откуда. Чтобы не сглазить. Он стал суеверным в этот момент и боялся разрушить свою удачу.

И опять он отказался от мысли о немедленном предложении, потому что Оля поцеловала его за мундир, и всё это как-то помешало сказать важные слова. Да ещё она огорчилась, что мундир очень новый, и тут же швырнула его на пол и принялась топтать. Обнашивать было некому и некогда. Она неистово начала, а он дотаптывал, воображая, что скажут в театре. А! В химчистку!

С Маришкой он поговорил коротко, и она поздравила его. Он поднял палец, изо всех сил помахал им: не спеши:

— А когда?

— Не знаю.

— Да ты боишься!

В самом деле, он боялся. Он не представлял себе, с чего начать, как это будет, он ведь даже ещё не поцеловал её ни разу. И брак! Он ещё не сказал ей «ты».

А вышло всё неожиданно. Он провожал её домой из мастерской. Она умаялась, едва переставляла ноги — весь день на ногах, но всё же сама предложила пройтись пешком, чтобы проветриться. Осень прочно поселилась в городе, дул ветер, пахнущий снегом, листья покрывали асфальт и шуршали под ногами, как в лесу. Незаметно облетели деревья.

У метро он купил Оле букет роз. Их продавали грузины в кепках невероятного размера, похожих на большие зонты лепёшками.

— Чаю? — спросила Оля у своего дома, уткнув лицо в розы. — Мы не устали?

— Я-то нет…

— Закончу картину и поеду в Кисловодск. Сразу!

И опять потрогала лицом цветы. Она всё время нюхала их, даже в лифте. Их было много, букет, который она держала обеими руками, пунцово темнел. Ещё не раскрывшиеся бутоны были хороши на редкость. Она поправила колючие ветки в вазе, одни поддёрнула, другие опустила и поставила букет на кухонный стол. Чай они всегда пили в её опрятной кухне.

— Люблю розы. Спасибо.

— Спасибо Грузии, — сказал он.

— Затеем «кучерявый»?

— Ты устала, — сказал он.

— Наконец-то, боже! И он отважился сказать мне «ты». Что случилось?

— Оля, я люблю тебя, — сказал он.

— Знаю.

— Ты закончишь картину, и мы справим свадьбу.

Она присела на кухонную табуретку с рябеньким пластиковым верхом, на самый её краешек, и опустила голову. Щёки её зарделись, и стало виднее, как она похудела за лето, и всё в нём потянулось к ней, как тянутся на помощь.

— Я прошу твоей руки, — повторил он.

Она молчала, а он ждал.

— Миша, — сказала она наконец, — Миша! — и заплакала.

У неё были впалые щёки, и слёзы потекли по ним длинными змейками, и ему стало ещё жальче её.

— Ну что ты, Оля?

Он склонился и поцеловал её руки, лежавшие па столе и пахнущие скипидаром и маслом.

— Оля!

Слёзы стали крупнее, потяжелев, они срывались с ресниц.

— Не проси. Зареву в три ручья.

— А чего же ты плачешь? — спросил он, улыбаясь во весь рот, потому что глаза его давно сияли от счастья.