Городской мальчик

– Ara, a если мы сознаемся, нас все равно посадят в колонию? – Клифф был явно встревожен не меньше брата.

– А как же? Полиция разыскивает не нас, Клифф. Они думают, что там были два взрослых мужика. Кто его знает, может, если рассказать, тогда нам дадут только пять лет.

– Герб, я сделаю, как скажешь.

Они приближались к кондитерской мистера Боровского. Герби выудил из кармана две десятицентовые монетки.

– В колонии-то небось фрапом не кормят, – с нарочитой лихостью рассмеялся он. – Поешь со мной фрап в последний раз?

– Хочешь сознаться? – ахнул Клифф.

– Про тебя я не скажу. Все равно же ты мне просто помогал. Скажу, что все сделал сам.

– Ладно, Герб. Ты молоток.

Герби немного разочаровал ответ Клиффа. Он ожидал от брата каких-нибудь возражений, геройского порыва разделить наказание, однако ничего подобного не произошло. Клифф считал, что Герби следует повиниться, а также что вся ответственность за кражу лежит на нем. Поэтому он с благодарностью одобрил решение брата.

Мальчики ели фрап, не говоря ни слова. Герби напустил на себя выражение величавой скорби, точь-в-точь как у Робина Гуда в исполнении Дугласа Фэрбенкса в сцене перед повешением. Теперь, когда решение было принято, он чувствовал себя мучеником. Его даже разобрало любопытство и захотелось поскорее попасть в исправительную колонию. Воображение нарисовало волнующую и трагическую картину: массивные железные ворота с решеткой смыкаются за его спиной, чтобы открыться только через пять лет. Это было падение, но падение грандиозное, яркое. Он будет исправно писать своим родным и Люсиль. Она будет ждать его. Через пять лет Герберт вернется и станет великим человеком: генералом или сенатором. Он всему свету покажет, на что способен Герби Букбайндер после колонии!

– Герб, зря скребешь свою посудину, – сказал Клифф. – В ней пусто.

Герби сообразил, что пока он витал в облаках, его ложка без всякой пользы царапала по дну мелкой железной вазочки.

– Ладно. Поехали. – Он встал и вышел из кондитерской. Его походка не отличалась бодростью.

– Хочешь, я пойду с тобой? – предложил Клифф.

– Без разницы, – ответил самоосужденный. Ему снова почудилось, будто все это происходит не с ним, совсем как той лунной ночью, когда они с Клиффом взгромоздились на ветхого старика Умного Сэма, чтобы отправиться в Нью-Йорк.

– Ну, тогда я не пойду, – сказал Клифф.

– Мне одному даже лучше, – рассеянно обронил он.

Клифф протянул ему руку:

– Ни пуха ни пера, Герби. Может, еще все обойдется.

Толстяк сжал ладонь брата. Впервые на своей памяти мальчики обменялись рукопожатием; вообще-то они были чересчур близки для такого жеста. Оба смутились.

– Пока, друг, – промолвил Герби. – Мне нисколечко не страшно. Будь что будет, прорвусь. Да ты не тревожься о старине Герби. Уж как-нибудь сдюжу. Спасибо, что помог, и вообще. Пока, друг.

Ему хотелось сказать «кореш», что вроде бы соответствовало стилю всего монолога, но он почувствовал неуместность этого слова среди камня и кирпича улицы Гомера, поэтому удовлетворился обращением «друг». Клифф далеко не столь искусно, как Герби, выдумывал с ходу эффектные реплики. Он ответил: «Ага. Ну, покеда», – выпустил руку брата и, немного торопясь от смущения, пошел прочь.

На крыльях праведности и решимости Герби взлетел по лестнице к квартире Букбайндеров. В гостиной он застал отца и мать, погруженных в обсуждение финансовых дел, повсюду на полу и на мебели были разложены бухгалтерские книги, блокноты, желтые банковские балансовые отчеты и внушительные гравированные сертификаты. Отец, стоя на коленях, делал запись в блокноте. Он поднял глаза на вошедшего сына.

– Чего тебе? – спросил он. – Мы заняты.

Стоило один раз взглянуть на исчерченное глубокими морщинами, серое, удрученное отцовское лицо, как решимость Герби сгорела дотла и потухла.

– А, прости, пап, я хотел побренчать на пианино. Извини, – и убрался восвояси.

В тот вечер Клифф позвонил, чтобы удостовериться, что Герби на пути в исправительную колонию. Герби с некоторой долей стыда объяснил, что ему «пока не представилась возможность» сделать признание. На следующий вечер и еще на следующий он был вынужден давать своему недоумевающему брату такой же ответ. Само собой, это была неправда; он имел десятки возможностей. Однако всякий раз, как Герби собирался с духом, чтобы подойти к отцу, тот отпугивал его своим угрюмым видом.

Наступил четверг, вторая половина дня, а Герби так и не пришел с повинной, и Джейкоб Букбайндер был по-прежнему в неведении. Отец, облаченный в лучший костюм, вышагивал по гостиной из угла в угол, то и дело останавливался возле пианино и выбивал из него омерзительно фальшивые звуки. Его сын стоял в столовой, взирая на стол, накрытый для чая и уставленный вазочками с печеньем и слоеными пирожными. Мальчик не был голоден. Взгляд его блуждал далеко-далеко. Он, видите ли, пытался уговорить себя, что, может, оно и к лучшему, если Хозяйство продадут за пять миллионов; что, может, и вмешиваться ему уже поздно, только навредит. И почти уверовал в это.