Городской мальчик

– Ты чего, Тед, вообще, что ли, слепой? – вмешался Герби. – Умному Сэму не нравится грубое обращение, так? Клифф скачет с опущенными поводьями, вот, потом в самую последнюю минуту как потянет – опля! – и готово дело. Точно, Клифф?

– Угу, – подтвердил Клифф.

Так они отвечали на все вопросы, и ответы Герби выслушивались с жадностью и пользовались непререкаемым авторитетом. Наш толстяк переживал счастливейшие минуты со времени приезда в лагерь, и продолжалось это весь день, поскольку слава о подвиге Клиффа ширилась, и ребята все шли и шли к Герби с просьбой повторить рассказ и поведать о тайнах мастерства своего брата в искусстве верховой езды.

Ленни и дядя Сид вместе отправились в душевую – отмываться. С тех пор было замечено, что разговоры про Умного Сэма им крайне неприятны. Как только речь заходила о лошади и Герби начинал распространяться на эту тему, Ленни демонстративно фыркал и уходил прочь.

Вечером того же дня на заседании Королевского ордена Стреляных Воробьев, почетного тайного общества лагеря, было предложено принять Клиффа в члены ордена. Двое старших ребят проголосовали против на том основании, что, мол, подумаешь – достижение, мы и сами можем прокатиться на Умном Сэме. Со временем они попробовали и убедились, что ошибаются. Просто Умному Сэму в его преклонном возрасте разонравилась верховая езда как вид спорта, а сметливость его заключалась в умении по своему усмотрению, не прибегая к жестокости дикого мустанга, сбросить с себя любого представителя рода человеческого.

Несмотря на несправедливость тайного общества Стреляных Воробьев, акции Клиффа в «Маниту» подскочили на двадцать пунктов. И даже акции Герби, прежде не стоившие и ломаного гроша, вскарабкались пунктов на пять.

15. Загадочный конверт

А тем временем мистер и миссис Букбайндер, как и все ньюйоркцы летом, изнемогали от духоты. В июле и августе заблуждение, будто городская квартира – это жилище, испаряется, и обитатели познают ее истинную цену – это полка, точнее, полочка сложной конструкции из железа и кирпича, обмазанная штукатуркой. Букбайндеры при первой возможности стремились прочь из квартиры, туда, где положено быть свежему воздуху. Но свежего воздуха не было и в помине – только дымно-паровая пелена с ничтожным количеством кислорода, которая опускается на Нью-Йорк после праздничного салюта Четвертого июля и не рассеивается до самого сентября.

А тут еще отсутствие детей. Букбайндеры, чего греха таить, стеснялись бурных проявлений родительской любви, но стоило Герби и Фелисии уехать, как их одолевала тоска. Отец ловил себя на том, что в разгар дня сидит в своей конторе, откинувшись на спинку вращающегося стула, глядит в окно и недоумевает, ради чего он работает на износ и загоняет себя в могилу. Мать часами перебирала старые фотографии. По вечерам они уже не говорили только про Хозяйство, а больше про детей и про полузабытые времена ухаживания в их первые годы в Америке. Копание в прошлом будило воспоминания, чаще горькие, чем сладостные. Когда за плечами полжизни, иной раз не очень-то приятно оглядываться назад.

Единственным утешением для родителей были письма. Два раза в неделю Фелисия подробно описывала все, что она делает, перемежая рассказ восторженными замечаниями в адрес своей вожатой тети Доры, в которой она нашла воплощение человеческого совершенства. Герби писал каждый день. Начал он бурно: с писем на четырех страницах в стиле своих лучших сочинений. Этот всплеск литературной плодовитости длился неделю, после чего письма ужались до сухих записок в одну страничку. Вскоре затем пошли чередой дешевенькие почтовые открытки, содержавшие по одному-два предложения. Как ни скупы были эти короткие весточки, все же они исправно приходили каждый день, и мать с отцом умилялись заботливости своего мальчика.

Однажды вечером Джейкоб Букбайндер устало возвращался домой по улице Гомера после тяжелого дня. Уже в двадцатый, наверное, раз он схватился со своим компаньоном из-за предложения продать Хозяйство. Связанный обязательством держать сторону компаньона, Кригер все еще пытался склонить Букбайндера к перемене решения постоянным нытьем, то есть такой формой убеждения, к которой он имел настоящее призвание. Поток бессвязной речи мог размыть все что угодно, только не решимость Букбайндера отстаивать свои права на основании голубой бумаги. Пауэрс выставлял их завод на продажу, считая, что злополучный документ не имеет никакой силы; а Кригер трусил и хотел выторговать условия повыгоднее. Однако твердая воля Букбайндера противилась желанию сбыть с рук плод всех его трудов, в то время как он еще полон сил. Воля помогала ему удержаться от согласия на продажу, но не спасала от избыточных доз кригеровского красноречия.