Городской пейзаж

Но было поздно. Боровков повесил вонючую куртку на крючок и, не выпуская из руки картонную папку красного цвета с белыми тесемочками, сказал:

— Надо договориться об условиях. Так, ага. Это ваша комната? Третье окно от угла с фасада…

И сказав это, прошел в комнату, словно и на это имел право. Дверь в комнату была полуоткрыта, но Боровков проскользнул в свободный проем боком, не задев ни двери, ни стояка.

— Ну что это такое! — только и сказала Ра плаксиво и жалостливо, не зная, как ей поступить. — Что это такое! — говорила она, проходя следом за ним. — Я никого не ждала. У меня не убрано. Ну что это такое!

Страдальческая улыбка исказила зябкое, точно мурашками подернутое, болезненное лицо Афанасия Степановича Боровкова.

— Никто! Но неужели и вы? Имеете дело со словом… Святое дело! Перед вами человек, который много лет вынашивает вот здесь, — Боровков стукнул себя по груди. — Вот здесь вынашивает главную книгу. Пришел к вам… Какое имеет значение! Убрано или нет. Вот здесь! — воскликнул он с неожиданным озлоблением, опять стукнув себя по груди, да так сильно, что Ра услышала глухой гул.

— Но я-то при чем?! Вот интересно! Если надо перепечатать книгу, я хотела сказать — рукопись… Но я совсем не знаю вас. И это как-то странно. При чем тут я, если вам нужен Евтушенко?

От Боровкова нехорошо пахло. Куртка, надетая не по погоде, компрессом распарила его тело, и неистребимый запах пота смущал Клеенышеву.

— Может, вы голодный? — спросила она ни с того, ни с сего, разглядывая усталые его и вместе с тем встревоженные глаза. — Извините, пожалуйста… Я не хотела обидеть, но я не знаю… Просто удивительно!

Ни один мускул на лице его не дрогнул, но Ра по какой-то неуловимой перемене во взгляде поняла, что Боровков снисходительно улыбнулся: глаза его, беспокойно-бледные и словно бы раздавленные невыносимой мукой, только теперь разглядели ее, а сухие желтые уши расслышали.

Он ей показался сорокалетним стариком. Лоб с глянцевитыми залысинами, бесцветные волосы, одна засалившаяся прядка которых свалилась серпом на узкий лоб с высоким бугром на темени, — весь вид измучившегося этого человека, с пугающим упрямством вторгшегося в комнату, сбил совсем с толку Ра Клеенышеву. Но, как ни странно, она не боялась его, а насмешливо жалела.

Он сидел перед ней на стуле, положив на колени папку, которую не выпускал из руки, и, смущая Ра напряженным молчанием, чего-то ждал. Она же стояла возле двери и тоже ждала.

— А зачем он вам? Вы его знаете? — спросила она.

Боровков, не взглянув на нее, ответил:

— Мне нужен знаменитый писатель.

— А ведь он же поэт.

— Жизнь была тяжелая, — продолжал Боровков, — образования не получил, а мыслей, получается опять так, ага, много. Вот и вы тоже: рукопись, рукопись. А что рукопись, если не знаю, как начать книгу. Горький давал советы. А уж если сам Горький, то любой писатель обязан. Потому что книгу мне надо написать так, чтобы ее сразу напечатали. А то я напишу, а сам умру. Книга так и проваляется. Кто-нибудь найдет и напечатает под своей фамилией. Меня в живых не будет, а ему денежки и слава. Потому что это будет самая главная книга всего человечества. У меня мыслей много, я просто так не могу, не знаю, с чего начать, не умею. Я честно об этом говорю, я ж не виноват. Я без совета никак не могу. Даже и не хочу пробовать. Мне настоящий писатель нужен, чтобы знал, как это делается… У меня образования не хватает, а разве я виноват? Нужда. Пошел работать. Моей вины никакой. Пусть помогут. Сами достигли, надо и другим дать. А то получается опять так, ага, — говорил Боровков, глядя теперь в упор на Клеенышеву, не сводя с нее пепельных своих, опасных, как осиные гнезда, иссушенных злостью глаз. Лицо его было мертвенно спокойно при этом, и странно было видеть шевелящиеся губы, выталкивающие слова, странно было вообще смотреть на этого худого человека, сидящего на стуле с красной папкой на коленях и почему-то говорящего про какую-то свою ненаписанную книгу. — Я его везде искал, но от меня скрывают. Боятся. Спрашиваю, а мне говорят: не знаем. Знают, а не говорят, я же вижу. Получается опять так, ага. А я не умею складно писать. Не получается. И что обидно — вины моей никакой нет.

— Вы сегодня обедали? — опять спросила Ра. — У меня там борщ, и могу поджарить яичницу. Извините, конечно, но мне так некогда, просто ужас.

— Вы про еду все время. Я вам про книгу, а вы не хотите ничего понимать.

— Про какую книгу-то? Книгу надо сначала написать, а потом говорить.

— Книгу-то? — переспросил он со священным трепетом в голосе. — Это будет самая главная книга. Никто такой никогда не писал. Потому что я хочу написать про людей, которые ни в чем не виноваты. Разве виноват парикмахер, что он не академик?

Боровков вытянулся всем корпусом в сторону Ра Клеенышевой, вскинув руки, как трибун. Глаза его заволоклись туманной розовой слезой. Он поднялся со стула, и Клеенышева увидела, какой он маленький рядом с ней и старенький, тощенький.

«Больной, — мелькнуло в ее сознании. — Сумасшедший? Нет… Измучился со своей книгой. Мало ли!»