Городской романс

После матча, когда трибуны начинают пустеть, свой «урожай» бутылок собирают тетки и пацаны. Тогда еще не было у них ироничного прозвища «санитары».

Были игры эпохальные. Однажды, в первый раз после войны, приехала команда из ГДР. Немцы! Недобитые фашисты! Неспокойно стало на душе у многих, задумывались мужики. Ждали усиленных нарядов милиции, боялись беспорядков. Особенно шумел наш сосед по лестничной площадке, безногий инвалид Гена. Гена был жуткий пропойца, и мы, мальчишки, дразнили его, пьяного, но побаивались. Бывало, он гонялся за нами на своих костылях.

Перед матчем Гена напился и, смущая толпу, кричал, что он покажет этим гадам, отомстит за свое увечье и за слезы наших матерей, хотя говорили, что он вообще не воевал, а ногу ему отрезало трамваем по пьянке. Гену быстро утихомирили, увезли на милицейской коляске. Ну, это эпизод, а народ был действительно взволнован, особенно пацаны: хотелось поглядеть на живых немцев, с которыми они тоже воевали в мечтах и во сне и которых легко, по-мальчишески ненавидели. Матч был, конечно, особый. Собрался весь Челябинск, тысячи не попали на стадион, но не расходились, а стояли у забора и слушали, как идет матч.

Живых немцев мы видели и раньше, но то были пленные, а эти свободные. Трудно было перебороть неутоленное чувство ненависти. И тут, на этом матче, происходил перелом в сознании народа, населявшего наш Челябинск: надо было забыть прошлое и протянуть руку врагу для мирной жизни. Потом они еще, кажется, приезжали, но те встречи уже не были такими острыми, напряженными по восприятию и потому забылись.

Пленные немцы появились у нас после войны. В Челябинске они строили и ремонтировали — например, наш пединститут, где они оставили о себе зримую память — надписи из белых камешков на бетонном полу. Помню одну — «Гуляш, 1946». В 1984 году летом был ремонт пола, и надписи исчезли навсегда. Долго стоял и отремонтированный ими ресторан «Восток», интерьер там, надо сказать, был выполнен в лучшем мещанском вкусе, не русском, а именно немецком — слащаво и помпезно. В конце 60-х или начале 70-х ресторан сгорел. Потом его восстановили, но, естественно, уже с другими интерьерами.

В нашем доме они тоже что-то ремонтировали. Приходили группой, строем, человек, наверное, двадцать, под командой крикливого и суетливого старшего, и, кажется, даже без охраны. Чужая речь, чужая одежда. Смотрели на них с любопытством, но без боязни и без особой ненависти — пленные все-таки. Однажды мы шли с мамой в музыкальную школу, я нес футляр-гробик со скрипочкой (значит, это был 49-й или 50-й год), и к нам подошел толстенький пленный немец. Он стал на ломаном русском языке и жестами объяснять, что сам он тоже музыкант и что у него тоже есть маленькие дети. Лицо у немца было какое-то домашнее, доброе. И мне его стало немножко жалко.

Какое все-таки влияние на детские умы имеет война! Я смотрю на рисунки своего сына Коли — часто очень военные: баталии, взрывы… Взрываются танки и самолеты только с фашистскими крестами. Мы рисовали то же самое, даже в деталях. Только не фломастерами, а простыми карандашами. Пятьдесят лет мальчишки рисуют одно и то же…

Юрий Абраменко Год после похорон

Память

Семена Переплетчикова хоронили в ненастье. Лето было сплошь дождливым. Хоронили Семена Григорьевича, известного художника, молодые журналисты. Пожалуй, я был один, кто знал покойника с военных лет. И, наверное, только я мог доподлинно верно чувствовать, как тонок переход от живого к бесконечному. Зимой мы с Семеном обменялись телефонами, чтобы встретиться и поработать для бессмертия, разумеется. И не встретились — прособирались.

На краю сырой, пробитой в глине могилы события полувековой давности становятся близкими, отчетливо зримыми. Пуповина памяти нетленна в пределах наших дней. Помню, что Семен жил с отцом и мамой за Алым полем. Они не были зажиточными, но не голодовали. В последний год войны в большой сумеречной комнате Переплетчиковых стали появляться стопки новых книг — И. Эренбург, М. Шолохов, Шолом-Алейхем, Г. Сенкевич и т. д. Семен был нашим другом и давал книги на прочтение. Он и сам ходил с ними по городу, бродил в бору за парком. Рослый, но мягкотелый, женственный — он говорил негромким тенором. Был флегматичным, ленивым, плохо учился в школе. Все это позволяло подшучивать над ним, иногда довольно зло. Парни конца сороковых годов хотели походить на признанных народом героев, мечтали стать инженерами, геологами, моряками. Семен ни о чем геройском не помышлял. В его натуре зрело и создавалось умение чувствовать и видеть сокровенное и подсознательное в человеке, что прорисовывалось в позе и взгляде, в его жесте. Это подсознательное — фабула характера — становилось «добычей» художника-фотографа или портретиста.