Городской романс

Вчера мы с Мариной договорились, что сегодня идем на лыжах. «Тебе нужно развеяться, — сказала Марина. — А то ты от всех этих передряг сама на себя не похожа. Я специально для тебя пригласила Сашу Клюкина, он с моим Виктором работает в институте». «Какой Саша Клюкин? О чем ты?» — спросила я. «Не притворяйся. Это то, что тебе нужно: он большой умница, притом не пьет и не курит!» — «Да, конечно, это решает дело».

Вчера мы договорились совершенно точно, но сегодня я тоже совершенно точно поняла, что никуда не пойду. Я вовсе не боюсь некурящего Сашу Клюкина, но я никуда не пойду. Плохо только, что мама уже знает об этой прогулке. В восемь часов, оглядываясь на дверь маминой комнаты, я позвонила Марине. Марина меня хорошо знает:

— Что случилось? — убийственным тоном спросила она.

— Понимаешь, у моих лыж сломались крепления.

— Ты знаешь, кто ты? — начала Марина.

Ну, конечно, я знала, но моя лучшая подруга все же напомнила мне. Она сказала, что я безвольная, истеричная клушка. Что я никогда ничего не достигну в жизни, если все еще буду думать об Игоре. Что она, Марина, день и ночь думает, как устроить мою судьбу, а я, неблагодарная…

Ну, да, я неблагодарная. Но я мало думаю об Игоре, и совсем бы о нем не думала, если бы мне о нем не напоминали.

— Мы ждем тебя в девять! — сказала Марина на прощание и звякнула трубкой.

После завтрака мы сидели в моей комнате, вернее, это общая комната, потому что она больше, и в ней телевизор. Я включила его, но передача мне не понравилась, и я опять выключила. Мама читала вчерашние газеты — вчера она не успела это сделать. Я посидела на диване, тоскливо глядя на нее. Не отрываясь от газеты, мама сказала:

— Сходи куда-нибудь.

Я не ответила, подошла к окну. И увидела ЕГО!

Он был в новой черной куртке. Он смотрел вверх, на наши окна. Через минуту он будет здесь. Я отшатнулась от окна. Мама посмотрела на меня поверх очков.

В дверях щелкнул замок. Мама вышла в коридор и растерянно сказала:

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, — ответил он.

Вжикнула «молния», стукнули ботинки, он раздевался. Потом он вошел в комнату, и мама с растерянным лицом — следом. Она не знала и поэтому успокоилась. Наконец мама очнулась:

— Я — на кухню… У меня там кипит…

Он отодвинул от стола стул и сел.

— Ну, что будем делать? — спросил он.

— Ничего, — ответила я.

— Все еще сердишься?

— Нет, не сержусь.

— Тогда — мир? — он подал руку.

Я сидела на диване в двух шагах от него, но не подала руки. Мне очень хотелось, чтобы он исчез каким-нибудь образом, хотя бы таинственным.

— Так, — сказал он и достал сигарету. — Курить можно?

— Нет, — сказала я раздраженно и сама этому удивилась. — Ты же знаешь: у мамы будет мигрень.

— Та-ак. У мамы будет мигрень, — произнес он, отделяя каждое слово.

Теперь мы замолчали. Он держал сигарету, хотел сунуть ее в рот, но не донес и сердито затолкал в карман, встал и подошел к репродукции, которую я недавно повесила.

— Это еще что за чушь?

— Это «Голгофа».

— Не понимаю.

— Это аллегория.

— Не понимаю, кому это нужно!

— Ну, раз тебе не нужно, так уж и никому.

— Он что, не мог нарисовать понятную картину?

Я пожала плечами:

— Картины — пишут.

— Ах, простите! Чушь какая, кому она может понравиться!

— А мне нравится эта вещь.

— Это ты мне назло говоришь?

Господи, до чего же я его узнаю!

— Вот за что я тебя терпеть не могу: «пишут», «вещь»! Думаешь, ты умнее меня?

— Зачем ты пришел?

— Не знаю.

Он прошел по комнате и остановился у окна. Теперь он стоял на том месте, с которого я увидела его. Он опять сказал:

— Не понимаю! Ты хотела, чтобы я ушел — я ушел. Меня нет несколько месяцев, я прихожу — мои тапочки стоят на прежнем месте. Тогда почему такой прием? В конце концов, я пришел домой.

Домой! Вот как. Он уже все забыл.

— Твои тапочки я просто не трогаю, и маме не разрешаю. А когда я мою пол, я протираю пол вокруг них, не сдвигая.

— За что ты меня так ненавидишь? — спросил он. — Что я тебе сделал?

— Я тебя не ненавижу, а просто не люблю.

— Это одно и то же.

— Нет. Ненависть — это уже чувство, уже неравнодушие, а я к тебе равнодушна.

— Ну за что, за что?

Я пожала плечами. Если бы я могла, я бы улыбнулась. Если он мог забыть, что ударил меня, как тогда объяснить ему — за что? Он опять подошел к «Голгофе» и стал рассматривать ее.

— Ну хорошо, объясни мне, наконец, что это значит?

— Это? Ну, в общем — война, разрушение, трагедия маленького человека.

— Я — технарь, мне весь этот цирлих-манирлих ни к чему.

Он закурил, и я ничего не сказала.

— Ты даже не спросишь, как я живу.

— Я и так знаю, ты купил машину.

Он непривычно усмехнулся:

— Да, купил.

Мы замолчали. Он оторвал от газеты клочок и стряхивал пепел. Мама эту газету еще не читала.

— Мне уйти? — спросил он.

— Да, иди…

Он встал не сразу, медленно вышел в коридор. Скрипнули ботинки, вжикнула «молния».

— Возьми тапочки. Где старые газеты, ты знаешь.

Газета загремела, как жестяная.

— Игорь, — позвала я. — Он появился в дверях. — Оставь ключ. Он послушно достал из кармана ключ и положил на сервант.

Наконец закрылась дверь. Мама вышла из кухни.

— Вы не помирились?