Горожане

Из-за чего они не поладили — не помню, да это и неважно. Няня собралась уходить, Люся дулась, не хотела ни с кем разговаривать. А у меня, страшно вспомнить, даже мелькала мысль — прогнать эту молодую барыньку на все четыре стороны, пусть живет в квартире няня. По крайней мере всегда буду спокоен за ребенка, и, когда вернусь с работы, меня всегда будет ждать ужин. Но, слава богу, с нянькой нам повезло — она нашла хороший выход: утром к ней домой приводить Андрюшку, а вечером — забирать. Но сначала один раз что-то помешало Люсе забрать его, потом другой… так потихоньку все свелось к тому, что ребенок и ночевать оставался в Заречье… Когда я приходил домой, а сын был у няньки, я лез на стену от злости. Люся оборонялась: «Тебе ребенок для забавы нужен, как игрушка. А возиться с ним приходится мне. Он все нервы вымотал». И было нечего сказать ей, хотя мне казалось, что любовь к ребенку для женщины чувство настолько же естественное, как потребность в пище или тепле, например. Что возмущало меня больше всего, — я видел, как женщины, работающие на комбинате, отводили к семи часам детей в ясли, потом отрабатывали полную смену и вместе с ребенком отправлялись в магазин, в прачечную… Завидовать тут, конечно, нечему, но моя-то принцесса могла хотя бы половину своих обязанностей выполнять.

Я пригласил Володю на кухню — жарить антрекоты.

— Что-то совсем холостяцкий быт у тебя.

Я решил, что лучше не начинать этого разговора. И все-таки сказал, что завидую Володе: когда тот приходит домой, его ждут, в квартире порядок, ребятишки здоровые и спокойные. Нет, такая жена, как его Вера, — просто клад.

— Понимаешь, все это хорошо, — задумчиво ответил Ермолаев. — Но Верочка моя, извини, весит восемьдесят четыре килограмма при росте в метр шестьдесят. Когда родила сына, уже тогда крепко ее разнесло. Ну, думаю, на этом остановится. Нет, через три года, после вторых родов, еще больше растолстела. В общем, я люблю ее, все у нас нормально, но, как бы это объяснить… иногда смотришь и думаешь: что общего у этой толстушки с тоненькой Верой, за которой я когда-то ухаживал?

Я следил за мясом, и когда одна сторона покрылась корочкой, перевернул антрекоты. Через полторы минуты выключил огонь.

Володя с интересом наблюдал за моими действиями.

— Если не секрет, что собираешься делать?

— Разложить мясо по тарелкам.

— Сырое?

— Ну почему сырое? Это называется — с кровью.

— Это называется сырое. Или полусырое. Нет, дорогой, так с мясом не обращаются. Только переводишь ценный продукт.

Володя подождал, пока мясо остынет, разрезал его на куски и полчаса возился у плиты, прибавлял и убавлял огонь, подливал воду и соус… «Возьму тебя на стажировку», — пообещал Володя, когда по кухне разнесся аромат хорошо прожаренного мяса.

Мы выпили вина, и меня потянуло откровенничать.

— Хреновые, Володька, у меня дела.

— Знаю.

— Да нет, не знаешь. На комбинате это само собой. С Люськой ничего складного не получается. Видишь: семьи нет, дома нет. Ребенок — у чужого человека.

Володя задумчиво теребил бахрому скатерти.

— Может, это не мое дело, но иногда ты ведешь себя странно. Затеваешь скандалы из-за мелочей, пустяков. Или я не прав?

— Боюсь, что прав. Я прекрасно это понимаю, но сделать ничего не могу. Она раздражает меня, понимаешь, раздражает. Претензии ее неумеренные, непрактичность… А бывает, я завожусь просто не из-за чего: раздражение накопится — вот и вся причина…

Ермолаев встал, прошелся по комнате — чувствовалось, какой-то вопрос не давал ему покоя.

— Одного не могу понять — зачем ты женился на ней?

— Зачем, зачем! Когда это было! В двадцать четыре года. Вроде бы взрослый возраст считается, самостоятельный, не так ли? В эти годы и в космос летают, и открытия делают, и подвиги совершают. Все, что хочешь, а вот к семейной жизни мы совершенно не готовы. Как слепые котята тычемся… или в облаках витаем, что совсем не лучше.

— Ну ладно, допустим, что это так. Только зачем сейчас мучиться и мучить Люсю? Не лучше ли вам разойтись?

— А Андрюшка? Я много раз думал об этом и понял, что без него не могу.

Я почувствовал непонятное облегчение — ничего от моей глупой исповеди не изменилось, и все-таки излил душу. А Володька, чувствуется, наоборот, загрустил.

Он отогнул рукав, взглянул на часы.

— Без двадцати девять.

— Посиди, рано еще.

— Нет, я не тороплюсь. Но хочется гимнастику посмотреть.

Я включил телевизор. Соревнования уже кончились, награждали победителей. Девушки-гимнастки принимали медали, улыбались, пожимали друг другу руки, дарили своим соперницам, с которыми только что сражались за каждые пять сотых балла, мимолетный поцелуй в щеку. Комментатор подошел с микрофоном к маленькой худенькой девчушке лет тринадцати, не старше.

— Наташа, тебе только что вручили серебряную медаль за вольные упражнения. Это первая твоя медаль?

— Да, первая, — безразличным, тусклым голосом ответила она.

— Медаль явилась для тебя неожиданностью или ты была к этому готова?

— Да, была неожиданностью.

— Но неожиданность приятная?

— Да, приятная.

Совсем еще пичуга, а на лице только усталость, тяжесть и напряжение недавней борьбы.