Горожане

Воронин показал ему адрес: Ленинградское шоссе, дом 345.

Они проехали водный стадион, потом слева остался Речной вокзал, вот и универмаг «Ленинград» с притушенным светом в окнах. Впереди обозначилась арка моста, а номера домов все еще держались в пределах ста.

— Что, Егорыч, в Ленинград решил нас увезти? По Невскому захотелось прогуляться? — весело спросил Воронин.

Водитель в ответ что-то пробурчал; наверное, только присутствие Зои помешало ему выразить свои эмоции более откровенно. Потом он перевел машину в первый ряд, притормозил, вышел из «рафика». Вернулся злой.

— Грамотей, едрена корень, вызов записать не может! Заехали к черту на куличики, а у меня бензин кончается!

— Ты о ком это? — поинтересовался Воронин.

— О тебе, Серега, о ком же еще!

Воронин вытащил блокнот, в котором был записан адрес. Нет, все правильно: «Ленинградское шоссе, дом 345, квартира 17». Прочитал и дальше: «Николаев, Виктор Борисович, 42 года, сердечный приступ, вызвала жена».

— Вот, смотри, дом 345,— показал он блокнот Егорычу.

— Ты не бумагу, а дом покажи. Нарисовать можно все что угодно. Грамотеи!

Егорыч продолжал распространяться о том, что нынче слишком много развелось ученых, а работать, глядишь, некому, Воронин что-то вяло ему возражал, и тут неожиданно вмешалась Зоя. Тихим голосом, отчеканивая каждое слово, она сказала:

— Егорыч, сбавь обороты.

— Ты-то чего лезешь? — огрызнулся водитель.

— Сбавь обороты, говорю. Мотор перегреется.

Сергей Иванович не знал, как отнестись к этому невольному заступничеству. Конечно, Егорыч порядком надоел за смену своим однообразным ворчанием, и его стоило бы слегка осадить. Но не двадцатилетней же девчонке… Всем стало неловко, и те несколько кварталов, которые проехали молча, показались необычайно длинными. Потом первой заговорила Зоя:

— Втиснулась сегодня в троллейбус, народу — под завязку. А у дверей застрял какой-то толстяк с портфелем. Выход загородил да еще и портфелем зацепился за чью-то сумку. Ну, понятно, пробка получилась. А я стою рядом и вижу: каждый, кто выходит, норовит задеть, зацепить толстяка, ну не каждый, и все-таки… И вот я думаю: люди торопятся, у кого-то, может, неприятности, огорчения… Все верно. Но зачем толкать-то? Легче разве от этого?

«Вон куда ее занесло! — подумал Воронин с радостной тревогой. — В голове ветер, а сердчишко у девки доброе, неиспорченное».

— И вот взять нас, к примеру, — продолжала Зоя. — Мотаемся по двенадцать часов в этой коробочке на колесах. Бывает, с того света вытаскиваем. В общем, спасаем людей, стараемся помочь. Другим. А себе? А сами? Для нас обидеть друг друга — лучшее удовольствие. Прикрикнуть, подковырнуть…

— Ты на себя посмотри, — подал голос Егорыч.

— И я хороша, — охотно согласилась Зоя. — Думала: поорешь, побазаришь — вот и повеселело. Но разве может жизнь держаться на крике, на злобе? И вот когда приехали мы сейчас к старикам, когда увидела, как бабуся эта хлопочет возле своего мужа; я чуть не разревелась. Что может быть проще доброты? Сергей Иванович, миленький, правда ведь? И ты, Егорыч, скажи, разве не так? Почему же мы грыземся, слова сказать друг другу нормально не можем?..

Воронин с грустью подумал о том, что Зоя не один еще раз споткнется на этой запальчивой вере во всесилие доброты, пока не поймет, что добро и зло не всегда различаются в жизни так отчетливо, как, например, свет от фонаря, что бросает сейчас на темный асфальт яркую полосу. И все-таки хорошо, что в молодой ее душе живет именно эта вера, а не обида или ожесточение…

— Ну, — нетерпеливо спросил водитель, — отбой?

Сергей Иванович заметил невдалеке телефонную будку, попросил Егорыча притормозить.

Римма перепроверила вызов, подтвердила: дом 345.

— Что же нам делать? — спросил Воронин. — Нет такого дома.

— Разбирайтесь сами. Вам на месте виднее.

«Не иначе, как развлекается кто-то, — думал Воронин, направляясь к машине. — Когда только эти шутники переведутся: и в газетах про них пишут, и по радио говорят, объясняют, что значит для «скорой» ложный вызов, а их ничем не проймешь…»

— Ну что, отбой? — повторил Егорыч. — Небось двенадцать уже?

Воронин посмотрел на циферблат — без двадцати час. Впрочем, время ни о чем не говорило: были у них вызовы и позже, среди ночи. Но все-таки после двенадцати звонки идут на убыль.

Он откинулся на спинку диванчика и только сейчас почувствовал, как устал. Точнее, это была не усталость, а какое-то отупение; так было прошлой осенью, когда он возвращался с юга. Москва не принимала, рейс переносили то на шесть часов, то на два, то еще на четыре, и Воронин был прикован к аэропорту, как каторжанин к тачке, все скамейки в зале ожидания были заняты, девушка в справочной бесцеремонно дерзила… Ну, тогда, на аэродроме, все было понятно, но почему он сегодня расклеился? Серьезных случаев не было, дежурство, в общем-то, спокойное. Да, только вот много было душе-излияний… Но к этому-то мне не привыкать…