Горожане

— Бедная девчонка, — вздохнул я, — ей бы в куклы играть, а здесь очки, баллы, медали… Сама у себя детство украла.

— Ничего, — возразил Володя, — она свое еще возьмет. Потом.

Заиграла музыка, гимнастки перешли к другому снаряду. Я убрал звук и сказал:

— Ладно, давай поговорим о делах. Ты можешь объяснить, из-за чего сыр-бор разгорелся? Я понимаю, происшествие не из приятных, но столько сил подключилось: горком, обком…

— Однокурсничек твой все раскрутил. Почувствовал, что за неполадки на очистных сооружениях спросят с него — он в первую очередь отвечает за производство, и решил, что лучший способ обороны — это нападение.

— Ну, хорошо, а на что Черепанов надеется? Дела он развалил дальше некуда…

— Значит, есть у него какой-то тайный ход. Кажется, он пустил такую «утку»: будто бы Авдеев проводил эксперименты с твоего согласия.

— Но это же неправда!

— Правда или неправда — никто этого сразу не скажет. Станут выяснять, разбираться, и ты будешь на некоторое время скомпрометирован. А если еще парочку дохлых кошек подбросить, ты заведешься, в горячке напишешь дурацкий ультиматум, а такие выходки сейчас не в моде.

— Ты что, видел мое заявление?

— И видел и читал.

Ага, выходит, Колобаев не стал делать секрета из моего заявления. Но для чего Фомич дал прочитать его секретарю парткома: согласовать мое увольнение или же отстоять меня? Хм, отстоять… Не слишком ли я самонадеян? Почувствовал, как противно заныло сердце, — опять как и утром. Если по совести, то свое заявление я не принимал всерьез на сто процентов, придавал ему характер игры. Ну, попугаю малость, может, станут больше ценить, будут уговаривать, чтобы взял бумагу назад. И не очень верил, что заявлению могут дать ход, даже обрадуются возможности снять меня без лишнего шума.

— Ну и как? — спросил я с напускной небрежностью. — Будут снимать?

— Когда нужно, снимут и без всяких твоих заявлений. Бог с ним, с ультиматумом, а вот с приказом ты дров наломал. И как мог такую промашку допустить? Кто теперь поверит, что ты относишься к Черепанову беспристрастно? Пришлось мне нагородить Фомичу с три короба, объяснить, что ты погорячился.

— Я не просил об этом.

— Еще бы… Ты человек гордый. Чуть что не понравилось — хлопнул дверью. А о других ты подумал? О Чантурия, о Тихомирове, обо мне, наконец? О товарищах своих, с которыми строил город, создавал комбинат, выпускал первую целлюлозу? Наша сила — в единстве, неужели ты не понял этого? Или тебе все равно, что будет дальше? Ну, что молчишь?

Молчал я потому, что чувствовал правоту Ермолаева, однако и отступать теперь было стыдно. Вот если бы он удержал меня еще до того, как приказ был подписан, — другое дело. А сейчас капитулировать, давать обратный ход… нет, надо держать слово.

— Приказ я не отменю.

— Нет, отменишь. Вернее, не надо даже отменять, аннулируем, пока он не ушел в делопроизводство.

Я почувствовал, как решимость моя тает. Очень уж удобную лазейку подсказал мне Ермолаев. И все-таки ради приличия я возразил:

— Ведь это же подлог! И потом ты не знаешь, какой донос написал на меня Черепанов.

— Я же сказал: в с ё  знаю, — с нажимом произнес Ермолаев. — Вовсе не обязательно на глупость отвечать глупостью.

— Это не глупость, а подлость. Кстати, он очень не тонко работает: заявление — Фомичу, а копия — Федотову. Понимаешь, не первому секретарю, а секретарю по промышленности. Почему, интересно?

— Мне тоже хотелось бы знать. Может, боится первого: если тот станет раскручивать дело, неизвестно, как оно обернется. А здесь всегда можно тихо, мирно, по-семейному нажать на тормоза, если ничего не выгорит. Или же другое: он так уверен в себе, что не считает нужным маскироваться. Не знаю, как и что, только накладочка небольшая получается. И Колобаева она насторожила. Он уже совсем было склонялся в твою пользу, а ты как раз с приказом идиотским вылез. И Фомич опять начал колебаться.

— Ладно, сдаюсь, — поднял я вверх руки. — Но как сделать это практически?

— С приказом? Я попросил Галю до утра отложить его. Кстати, очень симпатичная девчонка — добрая, смышленая.