Горсть света. Роман-хроника. Части 3 и 4

Ранение внесло трагические нотки и в интимную жизнь Вальдека. Ибо врачи не сразу заметили мелкий осколок, проникший глубоко под кожу в самом труднодоступном, деликатном месте между ног, едва-едва не задев «то место роковое, излишнее почти при всяком бое». Сам пациент стал ощущать жжение этой ранки лишь после того, как весь прилегающий к ней участок тела воспалился и опух. Запущенная ранка превратилась в свищ, очень долго не заживавший. Это мелкое ранение, увы, сделало Рональда весьма зависимым от женской... доброты и снисходительности в решительные минуты... Ибо кокетство неуступчивость на роковом пороге приводило к приступу давящей, тупой боли, грозило кровотечением, отнимало всякую поэзию у любовной игры...

Впервые ему удалось испытать все это здесь же, в той же отдельной палате, когда хорошенькая медсестричка, зеленоглазая, веселая и кокетливая, заглянула к нему после ужина, позволила себя обнять, поцеловать, приласкать, притянуть к себе, а потом, чего-то испугавшись, с силой оторвалась и убежала. От боли, стыда и досады пациенту впору было на стену лезть!

...Тем временем продолжалось наше наступление у Невы, в направлении Синявинских высот. Еще в августе Рональд отвозил туда пополнение и видел поле боя. Войска наши терпели там неудачи из-за нехватки снарядов, боевой техники и людских резервов. В условиях Ленинградского фронта это наступление было одной из первых попыток применить на практике сталинский приказ 306, декретировавший новый порядок ввода в действие огневых средств и живой силы при наступлении. Но об этом — чуть ниже, хотя именно здесь несостоятельность приказа выявилась очень наглядно.

Наступление продолжалось в течение всего сентября, и Рональд надеялся, что штаб Ленфронта направит его под Синявино после госпитального лечения и ему доведется участвовать в окончательном прорыве блокады. В том, что прорыв уже не за горами, Рональд не сомневался ни единой минуты, торопил благожелательную врачиху и рвался поскорее обрести, пусть не прежнюю стать, но хоть какую-то воинскую форму. Узнал он, что вместе с ним доставлено было в госпиталь и его личное, именное оружие согласно аттестату, и госпитальный завхоз принял его на хранение до полного выздоровления пациента.

Добрая врачиха снабдила его даже 200-граммовым флаконом спирта с какой-то противозудной добавкой. На вкус добавка была не очень заметна, и Рональд решил держать флакон про запас, отнюдь не для наружного употребления.

Хмурым октябрьским днем простился он с госпиталем, не без труда вытребовал у завхоза свой именной револьвер и доехал трамваем с Охты до Управления кадров Ленфронта, под аркой Росси, уже к вечеру. Ему велели прийти завтра. Требовался ночлег в чужом граде.

Порылся в записной книжке. Два адреса оказались близки друг к другу: семья полкового начхима Марковича жила на проспекте Маклина, и еще какой-то адрес, совсем стершийся, помеченный только буквой «Т», тоже приглашал на тот же проспект Маклина. Беда лишь в том, что он не помнил, кто этот неведомый Т. Попался на глаза и еще один адрес, поближе, в писательском доме по каналу Грибоедова.

Рональд так любил невскую столицу, что пеший поход к проспекту Маклина, бывшему Английскому, только радовал его. Превозмогая слабость в ногах, он убеждал себя, будто снова готов к строю, маршам и боям. Изредка узнавал себя в зеркальных витринах или в по-осеннему светлых водах. Голова то вела себя сносно, то... обретала самостоятельную жизнь и непроизвольно, неприятно, гнусно покачивалась так, что подбородок описывал небольшой эллипс. Происходило это при нервном напряжении, от сильной усталости или в минуты раздражения. Кстати, врач-психиатр в госпитале предупредил: ваша судьба в ваших же руках! Хотите обрести былое здравие — забудьте о своей контузии, не поддавайтесь раздражению или гневу, держите себя в железной узде. Если распуститесь, дадите волю эмоциям — будете кандидатом в неприятную больничку. Помните это всегда!

На писательский дом у канала Рональд особых надеж не возлагал — семья знакомого поэта, верно, давно эвакуирована. Но по пути к проспекту Маклина было нетрудно завернуть к писательскому обиталищу, на всякий случай.

У поэта Бориса Б.[7] была в мирное время «маленькая, но семья» — жена и сынишка. В 40-м году вышла в ленинградском отделении ГИХЛ[8] поэма Бориса о Шамиле, вызвавшая гнев у официальной критики. Ибо «вождь народа» питал к Шамилю своего рода идиосинкразию, или аллергию. Одно время имя Шамиля было запрещено упоминать на школьных уроках, в институтских же курсах отечественной истории его характеризовали как иностранного наймита, англо-турецкого агента, идейного реакционера и демагога. Но поэма ленинградского автора воспела Шамиля романтически, в звучных и печальных строфах:

Гуниб, Гуниб! Гигантская могила,

Былых надежд гранитный мавзолей!

Сама судьба тебя нагромоздила,

Чтоб схоронить свободу узденей...

Подножье скал безмолвно, нелюдимо,

Лишь в высоте, на выстрел из ружья,

Стоит Шамиль, и легкой струйкой дыма

Его чалмы белеет кисея...

Взгляни вокруг с угрюмого Гуниба