Горстка людей

Мужчина, который встает, когда я вхожу в холл скромной гостиницы возле Пантеона, высок ростом и грузен. Тяжелое драповое пальто делает его еще массивнее, в руке он комкает меховую шапку. Идет ко мне, опираясь на палку, потертый кожаный портфельчик зажат под мышкой. На вид ему лет семьдесят — семьдесят пять, и он так отвечает нашему представлению о русских, что узнать его не составляет труда. Он протягивает мне руку:

— Мари Белгородски, я угадал? Я Василий Васильев. Спасибо, что согласились прийти к незнакомому старику, почти калеке! — Он показывает на свою левую ногу. — Я каждый день радуюсь концу коммунистического режима! Но всякие перемены неизбежно влекут за собой беспорядки. Мои соотечественники дорвались — покупают машины, а водят абы как! Вот один такой меня и сшиб. Вы не представляете, до чего опасно стало переходить улицы в Москве! Слава Богу, у нас много подземных переходов… Как-нибудь продержимся, пока это быдло научится водить!

Его французский безупречен, он даже не раскатывает «р». Как старую знакомую, он берет меня под руку, и вот мы поспешаем на рысях к маленькому бару. Заметил ли он, как я напряглась от его фамильярности? Я уже спрашиваю себя, с какой стати я мартовским вечером 1994 года оказалась здесь с этим незнакомым человеком. Хорошо еще, что сообразила предупредить его по телефону: я могу уделить ему только полчаса. Он это помнит.

— Жаль, что у вас деловой обед, мне было бы очень приятно пригласить вас куда-нибудь. Не будем же терять драгоценного времени. Шампанского?

Не дожидаясь ответа, он заказывает сонному и чем-то недовольному официанту два бокала. Кроме нас троих, в мрачноватом гостиничном баре никого нет. На часах девятнадцать тридцать. Ровно в восемь я откланяюсь.

Нам приносят бокалы.

— И оливки, чипсы, соленые крекеры! — требует мой гостеприимный русский. — О, французское шампанское! Выпьем за нашу встречу, Мари! А теперь скажите мне, что вы хотите узнать, чего от меня ждете?

От изумления я чуть не выронила бокал. Единственный ответ, который просится на язык, — «ничего». Но мне удается промычать что-то вроде «не знаю» и более внятно: «Это ведь вы мне написали».

— Ну конечно. Если я хоть что-то знал о вашем существовании от вашей двоюродной бабушки Наталии Белгородской, то вы обо мне ничего знать не могли. Мне следовало первым делом представиться.

И он начинает важно и официально — только глаза лукаво поблескивают:

— Я историк и до недавнего времени — еще два года назад — преподавал историю в Московском университете. Ныне, будучи на пенсии, я могу всецело посвятить себя тому, что интересует меня более всего, моему хобби, как говорят англичане: это самое начало Гражданской войны в России, в частности 1916-й и 1917 годы. Как я вам писал, я был очень дружен с княгиней Наталией Белгородской, которая дала мне прочесть дневник вашего двоюродного деда. Его зверское убийство было первым в длинной череде и потому вошло в историю. Что было дальше, вы знаете. Ленин возвращается в октябре, чтобы поднять вооруженное восстание. В ночь на двадцать пятое крейсер «Аврора» направляет свои орудия на Зимний дворец, резиденцию Временного правительства во главе с Керенским, и дает залп, послуживший сигналом к штурму дворца…

О нет, этот человек, сидящий напротив меня, конечно, очень любезен, но неужели он собирается читать мне лекцию о русской революции? Испуг, верно, написан у меня на лице: голос его смягчается. Он смотрит на меня добрыми глазами.

— Извините меня, — говорит он. — Я увлекся, это ведь моя страсть. Вам вряд ли все это интересно.

— Я, как и все, знаю о русской революции в общих чертах, — сухо отвечаю я. И добавляю не намного любезнее: — А вот людей, о которых вы мне рассказываете, я не знаю.

Он ошеломлен. Повисает молчание. Парочка американских туристов усаживается за соседний столик и заказывает пиво. На часах девятнадцать сорок.

— Неужели ни отец, ни дед с бабушкой не рассказывали вам об Адичке и Наталии Белгородских? О Байгоре? Об убийстве, совершенном там пятнадцатого августа тысяча девятьсот семнадцатого года?

— Нет.

Я чувствую, что ему трудно мне поверить. У меня нет ни малейшего желания распространяться о себе, оправдывать или объяснять свою неосведомленность в этой области. Чем делился или не делился со мной отец — его не касается.

— Почему вы написали мне?