Госпиталь

Павел Герасимович скидывает туфли, оставаясь в глиняного цвета носках, – на пальцах материя протерлась, и просвечивают бледно-фиолетовые ногти. Павел Герасимович отстегивает лямки комбинезона, падающего к подножию двойной гармошкой, переступает глиняными ступнями, стягивает пуловер и майку. Он иссиня-волосат, точно его пытались зарисовать шариковой ручкой. Павел Герасимович снимает трусы. Под ними почти человеческое лицо, кавказский клочнобородый тип, про которого так и хочется добавить, что он «повесил нос».

От трусов Лидия Михайловна избавилась в ванной, когда подмывалась. Она спускает юбку, открывая на миг лобок, напоминающий распятую медвежью шкуру, и поворачивается стыдливой спиной. Зад и ляжки Лидии Михайловны измяты, будто она провела ночь на камнях. Она перебирается на диван, сидя, как согнутый палец, расстегивает блузку и лифчик и бросает их на пол. В ее теле наблюдается какая-то симметрия, стекающая пирамидой. Мешки под глазами отражаются в оползших грудях, двойной подбородок – в парных шинах жира на животе.

Павел Герасимович теребит и поторапливает кавказский нос. Лидия Михайловна сползает на спину и раздвигает ноги, открывая малиновые петушиные гребни.

Соитие длится недолго. Павел Герасимович успевает сказать: «Лида…», – на время отбросив отчество и субординацию.

Лидия Михайловна вначале говорит: «В меня не кончать», – потом: «Ну, не торопись», – а когда Павел Герасимович содрогается крупом, как подбитый крейсер, она страстно выдыхает: «Милый…», – и ловко выскальзывает из-под Павла Герасимовича.

– В меня не попало? – спрашивает она. – Шкуру спущу.

– Не извольте беспокоиться, Лидия… Михайловна, – отвечает Павел Герасимович, возвращая отчество на прежнее место. Он показывает растопыренную пятерню, по которой стекает тонкая белесая, в комках, нить, похожая на бедные жемчугом бусы. Следующим движением Павел Герасимович вытирает жемчуг о простыню. Сквозь дыры в ней виднеются плюшевые диванные кляксы.

Лидия Михайловна, подтянув одеяло к груди, поедает конфеты.

– Народ, Паша, меняется. У нас в подъезде такой спившийся Славик живет, все время у меня занимает деньги, похмелиться надо… Я вчера дала ему рубль, спросила, за кого он голосовать будет, а он так посмотрел: «Лидия Михайловна, хоть Коротич и еврей, буду за него голосовать…»

Павел Герасимович задумчиво вертит в руках визитку, выпавшую из конфетной коробки. На белом прямоугольнике крупно напечатано: «Укладчица № 5».

Сгущаются сумерки, будто на окно повесили помойную штору. Свет, проходящий сквозь эту грязную кисею, теряет всякую живительность и яркость. В комнату процеживается тоскливая серая взвесь и длинные тени.

Павел Герасимович уже не слушает Лидию Михайловну, а с беспокойством озирается, словно не знает, откуда ждать угрозы. Он с силой сжимает пальцы в попытке накачать себя решимостью, но, сам того не понимая, гонит по жилам не мужество, а леденящий озноб, уже проклюнувшийся на висках трусливым зернистым потом.

Лидия Михайловна все говорит, закладывая в рот конфеты, и кажется, что бубнящий этот голос держится только на шоколадном топливе.

Сквозняк проводит воздушной рукой по лицу Павла Герасимовича и с легким стуком захлопывает дверь, отдаваясь болезненным колокольным эхом в затылке.

Павел Герасимович протягивает умолкнувшей Лидии Михайловне картонный четырехугольник и поднимается с дивана. Он предчувствует бессмысленность своей попытки, но с силой давит латунную ручку. Как монолит, дверь неподвижна. Павел Герасимович трясет ее, потом наваливается плечом, лупит кулаками.

Никому теперь не открыть дверь.

Это поняла и Лидия Михайловна. Она троекратно шмыгает носом, точно запасается воздухом.

Плач Лидии Михайловны напоминает фальшивые регистры губной гармошки:

– Я не собираюсь здесь торчать! Я хочу немедленно выйти! Какой же ты мужик, если не можешь сделать элементарную вещь!

Павел Герасимович подбегает к дивану и хлестко бьет Лидию Михайловну по лицу. Она издает крик, резкий и неприятный, будто передвинули шкаф.

– Ты ударил меня! Ты ударил женщину! Ты посмел ударить женщину!

– На хуй пошла! – ревет в ответ Павел Герасимович.

– Чтоб ты сдох, уёбище! Быдло сраное! Открой дверь, мудак тупорылый! – Лидия Михайловна срывает голос и судорожно сглатывает немоту.

– Ничем не могу помочь, – произносит с чиновничьим садизмом Павел Герасимович.

Лидия Михайловна долго, до пустоты плачет, вылиняв крашеным лицом на наволочку. Слезы кончаются. Она возится на диване, кутаясь в одеяло, нежно всхлипывает и вскоре затихает, чуть посвистывая носом.

Павел Герасимович примостился на краю дивана. Ему не хватило одеяла, для сохранения тепла он подогнул ноги и опоясался руками.

Какое-то время Павел Герасимович изучает восточный пейзаж на полу: песочная блузка и бредущий по ней двугорбый лифчик. Павел Герасимович тоже начинает подремывать. Чернота ночи накрывает комнату.

Уложены.

Крым