Господь гнева

— И вы знаете ее?

— Новую фамилию? Нет. Узнаю ли я его при встрече — это другой вопрос. Надо думать, узнаю. Я слышал, что он сейчас подвизается ветеринаром, обитает в переделанном подземном противоракетном бункере, где с ним живет слабоумная девица.

— Это что — прямо в поселке?

— Нет, он живет в стороне от городка. И это место, говорят, хорошо замаскированное — мимо пройдешь и не заметишь.

Пит, прикрякнув, выпрямился и стал тереть перепачканные руки пуком листьев. Напоследок он вытер ладони о штанины.

— Все в порядке. Мы сейчас подналяжем на тележку, а вы погоняйте корову. Выедем на дорогу и проверим, как работают колеса. Давайте, Джек, помогайте.

Шульд обошел тележку и стал сзади.

— Готовы? — спросил Пит.

— Готов.

— Раз-два, взяли.

— Н-но-о, голубушка! — воскликнул Тибор, причмокивая губами.

Тележка заскрипела, качнулась вперед, откатилась назад, снова пошла вперед, потом назад — и наконец колеса высвободились из канавы, и минуту спустя тележка благополучно стояла на дороге.

— А теперь пробуйте, — сказал Пит. — Должна работать как новая.

Тибор проехал несколько метров.

— Лучше. Намного лучше. Без всяких сомнений, лучше.

— Вот и отлично.

И все трое стали двигаться вниз по склону — Тибор в тележке, двое его спутников пешком.

— А вы куда направляетесь? — спросил Тибор Шульда.

— Далеко отсюда. Тот городок на севере как раз на моем пути. Так что я могу идти с вами, если вы не против.

— Не против. А вы поможете мне найти нужное место, когда мы придем в тот городок?

— Вы имеете в виду, вывести вас на Люфтойфеля? Разумеется, я попробую помочь вам отыскать тот бункер, где он, по слухам, живет.

— Буду вам весьма благодарен, — сказал Тибор. — Как по-вашему, за сколько мы туда доберемся?

— Завтра должны быть на месте.

Тибор довольно кивнул.

— И что вы думаете об этом человеке? В глубине души.

— Хороший вопрос, — вздохнул охотник. — И я ожидал его. Рано или поздно вы должны были задать этот вопрос. Итак, что я думаю о нем? — Он потянул себя за нос, потом возбужденно взмахнул руками и разразился целой речью: — Я без конца путешествовал. И видел большую часть мира — до и после. На моих глазах произошла Катастрофа. Я видел, как гибли города, как вымирали деревни. Я видел, как цветущие местности превращались в пустыни. Понимаете, в прежние времена мир обладал некоторой прелестью. Даром что в больших городах было много грязи и суеты, в них иногда проявлялась дивная красота. Эту красоту мы замечали нечасто — например, когда въезжали в город после долгого отсутствия или смотрели на него новыми глазами накануне долгой отлучки. И когда вы смотрели на ночной город, залитый огнями, — скажем, с последних этажей небоскреба или с самолета в безоблачный вечер, — в этот момент вы могли приравнять это зрелище к упоительным райским видениям святого Августина. В этот прекрасный момент душевной ясности вам казалось, что ubri et orbi — город и мир — сливались в одно гармоничное целое. А когда вы вырывались за город в теплый солнечный денек, сколько зелени вас встречало там, какое буйство прочих красок, какая прозрачность журчащих вод и сладость чистого воздуха!.. Но пришел роковой день. Чаша гнева была опрокинута на Землю. Что это было? Искупление за накопленные грехи и провинности? Или маниакальный выбрык образований, которые мы именовали государствами, институтами власти, системами правления, — одномоментный психоз всех этих президентов и диктаторов, венценосных особ и парламентских балаболок, всех этих властолюбцев, которых человечество раз за разом рождает из греховного чрева своего? Или то был триумф вселенского зла — осязаемый результат долговременной и прилежной работы темных, адских сил? В чем бы мы ни усматривали причины случившегося — оно случилось. Переполненная чаша гнева была опрокинута. Добро и зло, красота и уродство, тьма и залитые светом города, леса и поля и весь, весь подлунный мир — все это на единое мгновение отразилось на занесенной над человечеством сверкающей высоко поднятой бритве. И рука, замахнувшаяся бритвой, была рукой Карлтона Люфтойфеля. Да, в ту одну секундочку, когда он вонзал бритву в горло человечества, он не был более человеком, он был самим Deus Irae — Господом Гнева. То немногое, что от мира осталось, осталось благодаря Его снисхождению. Мог добить — и не добил. И если вправе существовать какая-либо религия, то лишь такая трактовка событий может быть ее сколько-нибудь убедительным основанием. Ибо как еще можно толковать все происшедшее? Вот как я понимаю фигуру Карлтона Люфтойфеля, вот каким, по моему убеждению, вы должны изобразить его на своей фреске. И вот почему я горю желанием привести вас к нему.