Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)

Скоро стало ясно, что весь мой долгий путь напрасен. Я получила официальное разрешение поселиться в Демьяновке, но дело с работой обстояло совсем не так хорошо. Здесь бывших политзаключённых тоже не брали на работу. Я поселилась у троих очень интеллигентных полячек, в деревянном домишке. Мы постоянно голодали, грязь и холод были нашими вечными спутниками. Вспоминая Демьяновку, я до сих пор не могу понять, как у этих людей хватало сил терпеть такие лишения. Жизнь в Казахстане была несравнима даже с убогой жизнью в воркутинских лагерях. Такой нищеты я ещё не испытывала. Деньги давно кончились, и я была уверена, что дни мои сочтены.

Но судьбы советских людей неисповедимы. Ко мне пришло совершенно неожиданное «спасение»: в конце мая 1949 года меня арестовали. В Демьяновке я успела прожить «на свободе» три месяца. Среди ночи к нам пришли двое: полковник по фамилии Дмитриев и какой-то майор, велели мне идти с ними. Мы поехали через степь на машине в Кустанай. Там остановились у грязной избушки, меня втолкнули внутрь, и дверь захлопнулась.

У единственного окошка сидела молодая смуглая женщина. Мы поздоровались, она спросила, за что я арестована. Я ответила, что понятия не имею, тогда она сказала: «Значит, вы политическая». Хотя я её ни о чем не спрашивала, она рассказала, что обвиняется в убийстве, но меня успокоила: «Не беспокойтесь, я вам ничего не сделаю». Я сказала, что совсем её не боюсь, и мы скоро подружились. Каждая была рада, что не одна. Она была неграмотная, и я, чтобы скоротать время, читала ей отрывки из сентиментального русского романа. Вместе мы пробыли всего несколько дней, так как полковник Дмитриев получил приказ срочно привезти меня в Москву. Зачем — он не знал, спросил только: «Вы довольны тем, как с вами здесь обращаются?»

Я ответила утвердительно, и мы поехали к вокзалу на видавшей виды машине, казалось, она вот-вот распадётся на составные части. Моим конвойным была женщина, капитан Галина Петровна. Мы поднялись в вагон третьего класса, как ни странно — чистый. Незадолго до отправления в вагон сели пятнадцать офицеров. Эти «провожатые» во время пятидневного путешествия оказались очень весёлыми попутчиками. В Кустанае полковник выдал мне на дорогу сухой паёк: чёрный хлеб, селёдку и немного сахара. Забота его оказалась напрасной — на всех остановках офицеры выскакивали из вагона и покупали продукты, часть которых доставалась и мне. Они покупали для меня газеты и книги и по очереди подсаживались ко мне поговорить.

Долгая дорога тем не менее была крайне утомительна — в пыли и жаре, — и все мы были рады, когда третьего июня приехали в Москву. Рука об руку с Галиной Петровной шла я до дверей вокзала следом за офицерами, один из них нёс мой чемодан.

На привокзальной площади стояла длинная вереница машин. Меня подвели к машине, дверца которой была не сбоку, а сзади. Вежливо помогли взобраться, протянули чемодан — и захлопнули дверцу. Внутри было совершенно темно. Где меня высадили, я не поняла, но догадалась, что это снова Лубянка. Скоро я уже сидела в крохотной каморке с голубыми стенами. Конвойный принёс кусочек хлеба, но когда я попросила разрешения вымыть руки, буркнул:

— Некогда. Следователь ждёт.

Он провёл меня на шестой этаж. Посреди комнаты стоял полковник, увидев меня, он закричал:

— О, сегодня нам попалась крупная рыбка!

— Я не рыба, я хочу знать, почему меня арестовали.

— Что вы у меня-то спрашиваете? Сами знаете лучше меня. С вашей стороны было бы разумно встать на колени, признаться в преступлении и попросить снисхождения.

— С чего это я буду просить снисхождения, если не знаю, в чём меня обвиняют?

Тут полковник заорал — непечатным текстом. На вопрос мой он так и не ответил.

На этом первый допрос окончился.

Под следствием я находилась четырнадцать месяцев, на месяц меньше, чем в 1938—1939 годах. Днём я сидела в Лефортово, а вечерами в тесном «чёрном вороне» меня возили на Лубянку. Всё шло по старой привычной колее. Десять лет прошло, а почти ничего не изменилось. Методы допроса были те же, казни так же часты, как и раньше, правда, теперь меньше об этом шумели. Зато на этот раз все четырнадцать месяцев меня допрашивали одни и те же следователи — полковник Полянский, отвратительный тупица, и полковник Никитин, человек довольно уравновешенный.

Вопросы касались моей шпионской деятельности в пользу США. Из недели в неделю, из месяца в месяц следователи требовали признания в том, что я ходила в посольство США и разговаривала с военным советником. Я упорно твердила, что в посольстве никогда не была. Я была уверена, что они ничего не знают о моих визитах в посольство. Мне показали фотографию какого-то американского генерала — я сказала, что никогда его не видела. «У нас есть неоспоримые доказательства», — уверяли они.

Козырь свой они выложили в конце февраля 1950 года. Допрашивал генерал, он надеялся обескуражить меня мягким тоном, долго уговаривал признаться.

— Потому что, — сказал он, — у нас есть одно неопровержимое свидетельство против вас.