Господа, это я!

— А разве не ясно? Я уехал в Вену…

…На венский центральный почтамт он зашел спустя три дня после своего приезда. Ему ничего не было. Утром четвертого дня, заглянув на почту, он вспомнил одну деталь. «У Камо был твой адрес», — как-то подчеркнуто произнес Житомирский. «Допустим, — размышлял Сегаль, — допустим даже, что этот адрес и попал в руки берлинской полиции. Ну и что? Неужели отсюда следует, что Камо предал революционных товарищей? Нет, Яков, меня на мякине не проведешь».

На почте за окошком «До востребования» сидела хрупкая девушка, которая, сухо кивнув на приветствие посетителя, взяла у него паспорт и вернула его вместе с письмом из Парижа. Сегаль торопливо вскрыл конверт и, не отходя от окошка, пробежал глазами письмо, в котором было всего несколько слов: «Здравствуй, Гавриил! Камо тебя оговорил. Не советую возвращаться в Баку».

— Знаешь, братец ты мой, он-то думал, что рассчитал все верно — я б ему наверняка поверил, у меня не было никаких оснований сомневаться.

— Но ведь твой адрес действительно обнаружили у меня, и я сказал, что мне его дали в Баку. Личность Сегаля мне знакома, он стажируется в Берлине, и я должен был лечить у него глаз. Однако полиция разрушила все мои планы, я не успел повидаться с врачом. Вначале они мне не поверили, но я настоял оставить тебя в покое, потому что, я, мол, с тобой еще и не виделся.

— Я так и знал, — улыбнулся Сегаль. — Весной следующего года меня все-таки взяли на мушку в Баку. В один прекрасный день ко мне явился полицейский, стал расспрашивать… Ну вот и все. Из газет я уже знаю, что ты умудрился бежать, а сейчас воочию вижу, что ты на свободе. Утром скажешь, куда думаешь ехать: в Париж, Лондон, Берлин…

— Только не в Берлин, — сказал Камо. — Недаром я подозревал этого Якова, негодяя. Я его придушу этими вот руками… Ладно, давай спать. Четыре года я не спал по-человечески.

Четыре года.

…Что-то уже прояснилось для Камо. Он встретился, как и хотел, с Гавриилом Сегалем, убедился, что его подозрения насчет Якова Житомирского не были беспочвенными. Пожалуй, можно возвращаться в Тифлис и подумать о выезде за границу.

Сначала в Брюссель, а потом в Париж, господа!

Париж, улица Мари Роз, дом № 4.

В двух словах, безусловно, не расскажешь, сколько он преодолел трудностей, прежде чем через Константинополь добрался до этого дома. И вот, когда позади невзгоды, он не может никак, растолковать парижанке-горничной, что он — Камо и по очень важному делу должен увидеться с Владимиром Ильичом и Надеждой Константиновной.

Но ему недолго пришлось ждать. В коридор в домашнем халате вышла Надежда Константиновна и замигала удивленно:

— И это не сон? Кого я вижу?! Камо, ты ли это?!

— Да! — перепрыгивая через ступеньки, Камо взбежал наверх. — Здравствуйте, Надежда Константиновна!

— Ай-яй-яй! Камо, дорогой! Какая приятная неожиданность! Какое удовольствие ты нам доставил! Глазам своим не верю. Представляю, как Ильич обрадуется. Повесь вот сюда пальто и входи в комнату. Отогрейся и докажи нам, что у нас дома, в Париже, находишься ты, а не кто другой.

— Я это, я, Надежда Константиновна! Мне самому не верится, что я в Париже, что беседую сейчас с вами, что я цел и невредим.

— Невероятно! Просто чудо! — не переставала удивляться Крупская. — Ильич уже в курсе, что тебе удалось благополучно бежать из больницы. Знаешь, как он обрадовался! Несколько дней назад он говорил, что надо придумать, как тебя пригласить в Париж и заняться твоим здоровьем. Он скоро будет. Ты, конечно, проголодался. Сейчас что-нибудь сообразим…

— Спасибо, Надежда Константиновна, — Камо, улыбаясь, перебил ее. — У меня к вам просьба: скажите вашей Мари, пусть она купит мне миндаля.

— Хорошо, дорогой Камо. Мари!..

Разговорившись, они не заметили, как вернулась Мари с большой корзиной.

Раздался звонок в дверь. Крупская посмотрела на стенные часы.

— Наверное, Ильич.

Камо встал, сердце у него заколотилось. Крупская пошла открывать дверь.

До Камо долетел знакомый голос. Но это был не Ильич, в голосе чувствовался кавказский акцент.

— Что за дурацкий ветер в этом Париже, чуть уши не отморозил! Здравствуйте, Надежда Константиновна.

«Это же Серго! — и Камо кинулся к двери. — Что он тут делает? И Надежда Константиновна ничего не сказала, видно, хотела сделать сюрприз».

— Здравствуй, Серго, входи.

— Ильич дома?

— Ильича нет, но есть…

Нетерпеливый Камо уже стоял в дверях с распростертыми объятиями, когда на верхней ступеньке появился чернокудрый Орджоникидзе.

Он воскликнул:

— Батоно!

И бросился в объятия Камо. Все трое были взволнованы и радостны.

— Вот так-то, Серго, — слегка отстранив от себя Орджоникидзе, сказал Камо, — мы с тобой встречаемся в Париже. Ну что ты молчишь? Говори! Не бойся, я — это в самом деле я.

— Ты, батоно! Дай-ка на тебя поглядеть! Ильич только о тебе и говорит, — и Серго, обернувшись к вошедшей в комнату Крупской, добавил: — Знаете, Надежда Константиновна, а ведь он был моим учителем.

— Ладно уж, — возразил Камо. — Какой я тебе учитель?