Господа офицеры

Он увлек ее за собой. И не только он, но и другие офицеры, бросая свои очереди, уходили прочь. Уходили по домам, а кое-кто — и на Дон...

Что теперь — думал Мишель. Нужно как-то жить, хотя решительно не понятно как. И на что... Службы у него нет, средств к существованию тоже. Виниться перед новой властью он не намерен, да вряд ли его простят, ведь он не просто офицер, а полицейский. Воевать против красных не желает — это не его война. Бегать тоже не станет, потому что вины за собой не знает...

Как многие и многие тысячи других офицеров, он находился на перепутье, не принимая ничью сторону. Но как и все другие, он неумолимо и верно вовлекался в круговерть событий, которые скоро будут ломать и калечить судьбы, и мало кто из собравшихся тогда на Лефортовском плацу офицеров через год будет жив...

Еще сын не встал на отца, а брат не поднялся на брата, но уже рвались привычные связи, уже громыхали отдаленные раскаты скорой братоубийственной войны...

Глава 8

Уж сколь раз Москва горела, да так, что до самых до головешек, а дворец бояр Лопухиных знай себе стоял, будто заколдованный. Но, видно, и его черед настал!...

Глянь-ка!

Над Яузой-рекой, что по дороге на Кукуй, дым стелется, будто туча ее накрыла. Не иначе как пожар!...

— Пожа-ар!... — ахнула, всплеснула руками какая-то баба.

Нет для Москвы слова страшнее, только разве война! От стен Кремля вдоль Москвы-реки и Яузы забор к забору избы стоят — где кривенькие да кособокие, прошлогодней соломой крытые, а где хоромы в три этажа с наличниками резными. Да только огню все едино — все горят одинаково шибко, коли их красный петух языком своим лизнет. Зачнется в одном месте пожар, посыпят по ветру искры да на соседние крыши угодят, поджигая сухое, до звона, дерево. Набежит народ, похватает кто что может, бросится к колодцам да кадкам, что подле каждого дома под сливами торчат, дождевой воды полны, встанут цепью, черпая да друг дружке полные ведра передавая. А кто-то уже на соседние крыши лезет с топорами, кидает вниз тлеющую солому, рубит дранку, хоть даже те еще не горят. Хозяева только охают да ахают, на такой разор глядя, — ведь крыши их лишают! Бывало — вмиг избы по бревнышку раскатывали до самого порога, так что после бедолагам жить было негде! Но только иначе нельзя — иначе все сгорят!

Коли беду сразу замечали, коли погода тиха да дождлива — огонь отступал. А ежели до того жара стояла или, того пуще, ветер задувал, во все стороны искры разнося, не было с пламенем сладу. С одной избы зачалось — глядь, уже соседняя полыхает, за ней — другая, за той — третья. Чего уж тут с ведрами делать! Народ воет, волосы на себе рвет — волочет из домов что может — кто перину, кто посуду. Всего все одно не успеть. Бывало, целыми семьями угорали да в пепел оттого сгорали!

На улице тоже не продохнуть — все в дыму, гари, пепле! День что ночь — ни зги не видать от дыма пожарищ. Меж домов скотина ошалелая мечется, людей с ног сшибая, копытами топча. Вой, ржание, крики, плач!...

Бывало, побегут люди спасения искать, а огонь вперед их по крышам забежит да дорогу им перегородит! Мечутся несчастные, куда бежать — позади пламя, впереди огонь? Да все ближе, ближе! Иные с отчаяния в колодцы прыгали да детей туда кидали — и там и топли. А те, что оставались, от огня отступали, покуда в пламя не упирались. И уж тут с двух сторон их жарить начинало — на живом человеке волосы в пепел крутились, одежда на теле загоралась...

И вот уж бьет, гудит набатный колокол, да поздно. Разве с такой бедой совладать! Горят избы, как спички. Вся-то Москва горит! И выбегая за пределы ее, тянутся в поля тыщи людей, прижимая к себе детишек, таща на себе немудреный скарб, гоня скотинку. Ладно хоть живы остались! Рассядутся на холмах, рогожами прикрывшись, да глязеют, как над Москвой встает, до самых небес доставая, пожар. Как сгорают их оставленные дома, целые кварталы и улицы... И слышится им отчаянный перезвон сотен колоколов, которые от жара да от ветра горячего сами по себе качаются — гудят, будто праздник какой!...

Такая беда!

Вот и ныне не иначе как большому пожару быть!

Глядит народ на дым, что от Яузы встает, ноздрями гарь тянет да истово крестится!...

И солдатики, что куда-то по своим служилым делам шли, тоже оглядываются, крестом себя обмахивают.

— Сгорит Москва-то! — тихо шепчет кто-то подле Карла. — Ой, беда, беда!...

И все-то от пожара далекого к домам своим бегут, воду из колодцев про запас доставать, детишек будить да на всякий случай пожитки собирать.

Все, да не все!

У кого дом есть, тот к дому спешит, а иному и спешить некуда! Где их дом — за лесами, за долами да за кудыкиной горой!

Нет у солдата ничего, и спасать ему нечего. Разве только чужое добро.