Господа офицеры

Князь говорил бледной улыбкой, глядя при этом только на Варю. Этот холодный иронический взгляд лучше всяких слов давал понять, что Сергей Андреевич во всем уже разобрался: и в целях этого вечера, и в планах Хомякова, и в жалкой, двусмысленной роли самой Варвары. Она ощутила вдруг обессиливающую неуверенность, представив, что и остальные гости, поняв игру, включатся в нее со всей светской утонченной беспощадностью и что против этого союза бессильны и она, и улыбающийся Куропаткин, и сам Роман Трифонович.

— Это… Это чудовищно, на что вы намекаете, князь, — вспыхнула Лизонька.

— Грязные сплетни, — вельможно рокотал генерал. — Вы повторяете неприличную клевету, князь.

— Возможно, генерал, возможно, — согласился князь. — Во всяком случае я расскажу о ваших сомнениях Николаю Николаевичу младшему. Вполне вероятно, что я что-то напутал, и хлестал он уважаемую даму не нагайкой, а стеком. Я плохо запоминаю детали, но обещаю вам уточнить их.

Онемел не только генерал, но и обе гостьи: Насекин внезапно изменил фронт атаки. При этом он и Хомяков оставались совершенно невозмутимыми, Куропаткин, подмигнув Федору, отвернулся, пряча улыбку, а Варя с трудом сдержала смех. И этот возникший в ней неудержимый, злой смех окончательно смыл с души ее все остатки не только неуверенности, но и волнения. Она отчетливо поняла, что сегодня и генерал, и дамы будут льстить и угодничать, ибо по их представлениям дом, в который должна прибыть сама Числова, был домом всесильным. И сила этого дома олицетворялась в тяжелой, мужицкой фигуре его хозяина. Нет, она не ошиблась в его ослепительной улыбке, в его зеленоватых, с хитрющим прищуром глазах, умевших так презрительно и властно смотреть на всех и с такой любовью — только на нее. Это мгновение оглушающей тишины стало мигом ее прозрения: она поняла, что не только он любит ее, но что и она — она, столбовая дворянка Варвара Олексина! — тоже любит этого уверенного, властного, сильного и решительного человека так, как и должна любить женщина: на всю жизнь.

Все это мелькнуло, осозналось, и тут же Варя легко повела разговор о Бухаресте, театрах, музыке — о том, о чем и следовало говорить, чтобы вывести из транса гостей. И все потекло по заданному руслу: Варя непринужденно болтала с дамами, Куропаткин тихо спорил с Федором, Хомяков невозмутимо курил сигару, а генерал изо всех сил делал вид, что прислушивается к дамской болтовне. Однако ему было неспокойно — не от обиды (по его понятиям его осадить мог только тот, кто стоял выше) — а от прозрачного намека князя на дружеские отношения с сыном самого главнокомандующего. Как бы ни была отныне могущественна Числова, вызывать неудовольствие племянника государя было по меньшей мере неразумно, и генерал, повздыхав и помаявшись, поднялся и начал ходить по гостиной, суживая круги, пока не оказался возле Насекина.

— Позвольте вопрос, князь, вы — человек осведомленный. Когда же наконец Румыния вступит в войну?

— Она уже в нее вступила, — пожал плечами Насекин.

— Да, так сказать, номинально. Я же имею в виду непосредственное участие в боевых действиях.

— Вы пренебрегаете газетами, генерал. Они трубят на весь мир, что князь Карл намеревается лично сокрушить Османа-пашу.

— Газеты всегда преувеличивают.

— Однако направление указано верно. Третьего штурма Плевны не миновать, так почему бы нам не поделиться славою с тридцатитысячной румынской армией?

Разговор, затеянный генералом, заходил в тупик: Насекин отвечал весьма сухо. В поисках продолжения генерал начал было говорить о молодцах солдатиках, на что князь вообще перестал реагировать. Из неудобного положения вывел неожиданно громкий голос Федора:

— Равенство есть идеал справедливого общества, Алексей Николаевич, всеобщее равенство перед законом. А для этого необходимо прежде всего уничтожить сословия.

— Кхе, кхе! — внушительно прокашлялся генерал.

Он решил, что пришло время реабилитировать себя в глазах присутствующих: Федор давал повод для отповеди. Однако князь опередил его, сознательно лишая возможности своевременно произнести своевременные слова.