Господа офицеры

Артиллерия к этому дню прошла половину мучительно трудного пути, на котором замертво падали волы, а у людей от невероятного напряжения шла кровь из ушей и горла. Именно этим отставанием и обосновал Сосновский атаку в ночной темноте. И пока солдаты и офицеры готовились к ней, а четники Цеко Петкова недвижимо мерзли в снегу, артиллеристы полковника Потапчина вместе с болгарами продолжали, захлебываясь кровью, волочь орудия, радуясь каждому пройденному аршину.

Точное время штурма оговорено не было. Сумерки уже сгустились, в низине, где лежал Гавриил, стало совсем темно. Он порядком одеревенел, пока донесся первый залп.

— Начали штурм?

— Не спешите, — шепнул лежавший рядом Отвиновский. — Турки еще не втянулись в бой: воевода на слух определяет, сколько магазинок ведут огонь.

Турки ответили частой пальбой, завязалась перестрелка, издалека донеслось «Ура!». Но Петков еще не давал знака, и все по-прежнему неподвижно лежали в снегу.

А «Ура!» нарастало. Стрелки отвлекли на себя огонь противника, и под их прикрытием донцы и ингермандландцы начали штурм крутых обледенелых склонов. Хриплое «Ура!» накатывалось на укрепления, турки, поверив в реальную опасность, сосредоточили по атакующим весь огонь.

— Вперед! — шепнул Отвиновский.

Темные тени гайдуков беззвучно обтекали гору, вершина которой светилась от частого ружейного огня. Цеко Петков точно выбрал время: аванпостам турок уже было не до наблюдения, а грохот заглушал топот ног, хруст снега и тяжелое дыхание четырех сотен людей.

Русские атаковали по крутому склону, откуда ветер давно сдул рыхлые снега. Карабкаясь наверх, солдаты сапогами и прикладами пробивали наст, чтобы упереть ногу. Убитые, раненые и просто сорвавшиеся кубарем катились вниз, убивая тех, кто поднимался следом. На высоте пяти тысяч футов воздух, сухой и колючий при двадцатиградусном морозе, оказался настолько разреженным, что дышать было почти нечем. Надсадный хрип вырывался из глоток, солдаты и офицеры обливались потом, атакуя в одних мундирах. От неимоверного напряжения не только ружья, но и сабли точно налились свинцом.

— Это безумие! — задыхаясь и сплевывая кровь, сказал командир стрелков Бородин, сорвавшийся со ската к ногам хмурого Сосновского. — Даже если мы и взберемся на эту чертову гору, у солдат не хватит сил на штыковой удар. Отзывайте части, атака немыслима.

— Возьмите резервную роту и повторите штурм, — сухо сказал подполковник.

— Мы погубим солдат!..

— Исполняйте.

Турецкий огонь и ледяные кручи остановили первую атаку на половине горы. Залечь было негде, и солдаты скатывались вниз. В скалах остались лишь стрелки, пробравшиеся туда ранее, да кое-кто из атакующих — в основном донцов, — сумевших вцепиться в лед. Стрелки еще вели разрозненную пальбу, но казаки ждали подкреплений. Напряжение боя упало, и опытный Цеко Петков тут же уложил гайдуков в снег.

— Ждем второй атаки, — тихо пояснил Отвиновский.

— Сколько нам идти? — задыхаясь, спросил капитан.

— Версты четыре.

— А прошли?

— Десятую часть.

— Значит, нашим придется атаковать всю ночь?

— Игра стоит свеч, Олексин.

— Ну, эта игра стоит жизней, — буркнул Гавриил.

Отвиновский промолчал. Такая игра действительно оплачивалась жизнями, но выхода не было. Турки умело приспосабливались к местности, а здесь, на Траяне, их позиции можно было взломать только с флангов. Олексин понимал это, но гибель людей, верящих, что они и вправду могут именно в этом месте ворваться в укрепления противника, угнетала его.

Через час Сосновский повторил отчаянную атаку обледенелого склона, крутизна которого местами достигала шестидесяти градусов. Вновь со стонущим «Ура!» лезли солдаты, вновь скатывались вниз, и вновь начальник штаба с непонятным упорством слал наверх новые резервные роты. И опять турки отбили их; опять замер бой, и гайдуки попадали в снег.

— Я не понимаю вашего упрямства, — задыхаясь, говорил Бородин. — Объяснитесь, если не желаете, чтобы я считал вас…

— Считайте кем угодно, — вздохнул Сосновский. — Ровно через час — атака.

Еще четыре раза русские бросались на штурм: в последние атаки их вел Сосновский. Осунувшийся, почерневший, как после тяжелой болезни, он лез впереди всех, и слезы замерзали на некогда круглых, а теперь дряблых, мешками обвисших щеках. Уже роптали офицеры, уже в голос, не стесняясь, ругались казаки, но подполковник был непреклонен.

— Вперед! — визгливым, пронзительно неприятным голосом кричал он. — Именем отечества!

Он искал смерти, боялся ее, плакал, но упрямо лез первым. Он очень любил жизнь, и жизнь баловала его, пожаловав карьерой, красивой и состоятельной женой, тремя детьми, благосклонностью начальства и дружбой офицеров. Но в эту страшную ночь безумного ледяного штурма благосклонная судьба предъявила подполковнику Сосновскому счет без всяких условий: он должен был, обязан был посылать товарищей своих на бессмысленную гибель. И при этом не имел права погибнуть в первой атаке: на эту льготу он мог рассчитывать только в конце. И теперь упорно карабкался вверх, рыдая и визгливо крича перехваченным от ужаса горлом:

— Вперед! Вперед! Вперед!